Анжелика Синеок
Носология Франца Кафки
http://www.kafka.ru/kritika/read/nosologiya
Римляне знали, что остроумие — пророческая способность; они называли его носом
Увлекаться собой любила не только царица-мачеха из пушкинской сказки о спящей царевне и семи богатырях. Пристально вглядываясь в зеркало, человек изначально пытался понять мир через самое себя, через сопоставление с различными частями своего тела. Стихийный структурализм получил широкое распространение задолго до научных обоснований Леви-Стросса. Вся индийская кастовая система строится на мифе о происхождении сословий из головы, рук, бедер и ног бога Брахмы. В древнем Египте был распространен культ глаз, в Китае — больших ушей. Инки и ацтеки приносили в жертву самое дорогое — человеческое сердце. У арабов особым почетом и уважением пользуется печень, у кельтов — волосы и «геройские почки». Грудь кормящей матери — составная часть культа ближневосточной богини Кибелы.
Наиболее устойчивым и «интернациональным», пожалуй, является поклонение символу мужского начала. Многие из вышеназванных фетишей сохранились лишь в исторической памяти, тогда как каждение Приапу сделалось архетипом литературы и искусства. И если древние греки считали древнего божка двух, то римляне уже трехчленным. Курьезно-юмористический аспект подобного видения связан с подменой фалла носом, а носа — фаллом. Отсюда интерес к носу в народной мифологии: достаточно вспомнить многочисленные «носологические» пословицы.
Закономерно, что у всех богов всех религий мира оказываются прекрасно развиты обонятельные способности. Даже у невидимого иудейского Яхве хорошо различимы ноздри. Известное библейское предание гласит, что Всевышний при сотворении человека именно через ноздри вдохнул ему душу. В том же древнем Египте «благородным ноздрям» фараона желали «жизни и власти». Витальная сила носа проступает в античных легендах о безротых людях, питающихся исключительно запахами цветов, корений и плодов. Нос выступал символом жизни, соотносился с движением планет, вызывал широкий спектр ассоциаций и шуток. Вырванные ноздри преступников, провалившиеся носы венериков, глубокомысленные «клювы» ученых, красные носы пьяницы и клоуна — вот далеко не полный хоровод средневековых контекстов и подтекстов.
Если всерьез задаться целью провести культурологический анализ символики носа, потребуется тридцать лет и три года. Но и не проговорить скороговоркой эти важные сведения нельзя, поскольку известный нарост между глаз существует не только для того, чтобы на нем уютно сидели очки.
мистическое понимание носа, который превращается в предмет сугубо «материальный». Конфузный, лишенный прежнего содержательного «репертуара», nasus был низвергнут в темницу «низкого» стиля. На смену умному карнавальному веселью явилась примитивная насмешка над «голым» носом, оказавшимся вне прежней контекстуальной обусловленности остроумными игровыми ситуациями. Даже не чуждый мистики Серен Кьеркегор считал, что если философ, записывая сокровенную, долгое время вынашиваемую мысль, чихнет, то уже не сможет относиться к ней серьезно. Жрецы искусства первыми почувствовали возникший дисбаланс смыслов и, движимые желанием восполнить дефицит понимания, выдвинули тему «нос как судьба».
Вдохновитель глубокомысленных пассажей Тристрама Шенди, Нос в 19 веке объявился в Санкт-Петербурге. Если верить Гоголю, он не только ездил в карете и бывал в присутствии, но и стал прихожанином Казанского собора. Стерновский Тристрам, ростановский Сирано де Бержерак, монах Дзэнти у Акутагавы — по сути, развитие идеи nasus est fatum. Чрезмерно любопытствующие длинные носы стали причиной приключений Пиноккио и Буратино-Петрушки. Налицо новый мотив — шуточной сакрализации носа.
К плеяде писателей, которые, по выражению Владимира Набокова, «видели ноздрями», относится Франц Кафка. В богатой традициями, школами и направлениями европейской литературе он сумел создать свою мифологию и эстетику — свою носологию. Устоявшиеся символы, архетипы, значения существенно трансформируются и переосмысляются в его творчестве. Он дает свои толкования античным и библейским сюжетам. Обращение к символике носа в творчестве писателя позволяет посмотреть на вещи его глазами. Точнее — ноздрями. Самое его имя, увлечения, пристрастия, круг чтения, художественная вселенная, шутки таинственным образом вращаются вокруг носа и спотыкаются о нос.
Подобно тому, как все дороги античности и средневековья ведут в Рим, так все литературные маршруты влекут поклонников кафковского таланта на его родину. И если Праги все равно не миновать, то почему бы не подняться на Пражский град по крутому косогору?! Утвердилась точка зрения, что фамилия писателя происходит от чешского слова «kavka» — галка. Рискнув слегка пораниться об «острые коготки матушки-Праги», заметим, что евреи Кафки встречаются не только там, но и в Париже, Берлине, Москве и вряд ли ко всем ним следует подходить с позиций чешского логоса. Скорее всего, имя «kаvка» — всего лишь отсылка к птичьим граям на пражском еврейском кладбище: в самом городе птиц очень мало, и все они поют на могильных плитах, по обычаю посыпанных землей Палестины.
Полагают, что Прага в какой-то мере стала средоточием мистического и каббалистического духа. Материализация древних слов, формул и молитв неподвластна законам истории и потому всегда современна. Попробуйте случайно перепутать сходные по написанию или звучанию буквы древнееврейского алфавита, и вы разрушите мироздание, как не раз случалось в нашем грешном мире! Знаменитая Каббала утверждает: каждой букве соответствует определенная стихия, планета, время года, месяц, день недели, нравственное основание и человеческий орган. Путем мистического соединения все буквы образовали тело первого человека. По одной из версий, после грехопадении Ухо, Рот, Глаз, Лоб, Нос отделились от Адама и пустились в свободное плавание во вселенной. Их всевозможные комбинации, формы, цвета, конфигурации не только породили новые тела и лица, но и составили новые буквенные сочетания и значения. Двойственность сделалась отличительной чертой мироздания. Даже сама «Каббала», к примеру, стала писаться и через «КОФ» и через «КАФ». Между ними — дистанция огромного размера. Разные смыслы, различный ассоциативный ряд.
— подлинная находка для философии языка — место встречи взаимоперетекающих букв, звуков, слов: пишется «КОФ», отчетливо слышится «КАФ». Значащаяся на письме «КОФ» отвечает за жизнедеятельность левой ноги, зато проходящая паронимом «КАФ» — правой ноздри. Фамильная кафковская «ФЕ» — ни много ни мало как левая ноздря. Вот уже и просматривается сквозь имя «Кафка» полновесный нос; представляется портрет писателя, написанный в кубистической манере Пикассо или сюрреалистической — Сальвадора Дали. И не оттого ли происходит увлечение Кафки ребусами, игрой символами и звуками, что в самой его фамилии отчетливо улавливается могущественный «аф» иудейского Яхве: стоит «укоротить» правую ноздрю всего лишь на один звук «к» — получаем целостный нос!
Будет грубым преувеличением утверждать, что писатель ощущал на своих плечах не голову, а один сплошной нос. Но пусть сомневающийся в правомочности данного озорного подхода к тайнам кафковского гения посопит с лупой над его рисованными человечками-буквами. Он найдет и вочеловечившуюся «КАФ» и перевернутую «ШИН». А если решится следом за Кафкой повторить букву «ФЕ», то непременно изобразит ее в виде крупного мясистого носа. Хасидский мудрец Баал-Шем («владеющий именем») превосходно разбирался в именах Бога. Кафка, преданный его почитатель, был не прочь перенять опыт тайноведения и полушутя-полусерьезно распространить его на собственное имя. Зная еврейскую мистику не только по журнальным компиляциям Макса Брода, но и по специальной научной литературе, он частенько проделывал подобные лингвистические операции, опираясь на известное изречение Каббалы: «сколько значит передатчик, столько же значит и передаваемое, сколько значит пересказчик, столько же и предание».
Для сохранения традиции такой «пересказ» требуется на каждом новом историческом витке: процессы ассимиляции подвигали евреев переходить на другие языки, другие алфавиты. Кафка «записал» древние предания латинскими буквами. Ускользающий было магический смысл он сумел «зашифровать» в художественных образах. Если воспринимать эти образы буквально — они не понятны. Приписать их сновидению — проснись и забудь. Остается прочитывать их в кривых зеркалах, стараясь уменьшить угол искажения.
В большинстве европейских языков и в иврите слово «нос» — существительное мужского рода, а в немецком, на котором написаны книги Кафки, — женского. Существительные женского рода в немецком вообще-то имеют позитивную окраску, да только сами носы далеко не всегда бывают приятными во всех отношениях! Оказавшись на пограничье языков, времен и народов, полиглот Кафка поступает весьма остроумно, давая характеристики персонажей через их осязательные способности.
В своих произведениях он лепит форму и образ носа, учитывая различные качества человеческой природы, чем несказанно облегчает исследовательскую задачу определения «пола» носа. Маленькими, статичными, «приличными» носами он наделяет женщин. «Пружинными», чреватыми событием, большими, вызывающими — мужчин. И в этом главное отличие Кафки от другого поликультурного художника — Гоголя, в произведениях которого нос, по мнению Набокова, предстает «чем-то сугубо, хотя и безобразно мужественным».
«немецкого Хлестакова». В его творчестве невозможно обнаружить указанных эвфемистических замен и уж точно не сыскать стихотворений на вроде строчки Бероальда де Вервиля: «Узришь по носу ты размер того, // Что дамам мило более всего». Писатель сознательно игнорирует модный фрейдизм. Случаи амбивалентности носа в описаниях Кафки единичны: например, в дневнике он упоминает большой крючковатый нос молодой еврейки, безобразность которого компенсируется стройной фигурой ее обладательницы; спускающийся «слишком длинно, остро и безобразно» нос беременной актрисы; свисающий нос хозяйки борделя; «хрящеватые» носы молодых инженеров, отвечающих за безопасность шахты (из «Посещения рудника»).
и упоминания о носах сыплются как из рога изобилия. Nasus выступает особой единицей наблюдения, значимой, говорящей деталью, символом, фиксируя который, Кафка далеко не всегда пускается в объяснения.
Женский nasus у Кафки — отблеск многоликих женских судеб: монахини, артистки, невесты, проститутки, девочки, старушки. В творчестве Кафки нет героини, окутанной романтическим ореолом (кроме, вероятно, Амалии из «Замка»). Привлекательность дам, изображенных в его дневниках, новеллах, письмах, — это тихое обаяние повседневных прелестниц, смиряющихся с жизнью. В них есть нечто несовершенное, нераскрытое, не спешащее себя проявить.
Чаще всего женские носы вычерчены геометрически четко. В декабрьском (1907 года) письме Максу Броду писатель создает свою «песнь песней». Внимание Кафки привлекли две «социал-демократки», которым «приходилось стискивать зубы, чтобы не изрекать по любому поводу какой-нибудь лозунг, какой-нибудь принцип. Одну зовут А., другую — Х. В., она маленькая, щечки у нее красные-красные; близорука, и это сказывается не только в милом движении, каким она водружает пенсне на нос — кончик его поистине прелестно как бы составлен из крошечных плоскостей (курсив мой — А. С.); сегодня ночью мне снились ее короткие, толстые ноги, таким вот окольными путями я познаю девичью красоту и влюбляюсь».
Трудно найти в этих описаниях повод для возникновения пылких чувств, но как не заметить, что хотя девичий нос и «не Ливанская башня, обращенная к Дамаску», но запоминается своей «конструкцией». Начинающий писатель-ловелас отдает себе отчет в том, что любимая не слишком хороша, но отказываться от подобного видения прекрасного впредь не намерен. Фелица Бауэр, у которой «костлявое пустое лицо, открыто показывающее свою пустоту» и «почти сломанный нос», пять лет ходила в его невестах.
«добро — зло», составить свой план мироустройства; взгляд его фиксирует пропорции лица, за которыми угадываются «сюжетные» и «фабульные» линии жизни: «... я смотрел на машинистку и думал о том, как трудно определить ее лицо, даже рассматривая его. В особенности сбивает с толку соотношение между растянутой, выступающей почти с одинаковой шириной вокруг головы прической и часто кажущимся слишком длинным прямым носом» (запись от 8 ноября 1911 г.).
Или: «Толстая маленькая девочка, которая часто ковыряет в носу, смышленая, но не особенно красивая, с носом, не сулящим будущего» («Путевые дневники», 8 сентября 1911 года). Другие путевые заметки содержат не менее любопытные замечания. Описание дамы с точенным носом («складки от него ко рту — складки молодости, подчеркивающие ее молодую живость»), через месяц оборачивается ремаркой относительно «кончика носа старой женщины с почти еще молодой тугой кожей». «Значит, — резюмирует Кафка, — на кончике носа и кончается молодость и там начинается смерть?». Этот «странный» кафковский вывод потом распространился на «мужские» носы, на чем мы в дальнейшем остановимся особо.
Нос в текстах Кафки порою свидетельствует о темпераменте и характере женщины. Девушка с небезупречной наружностью привлекательнее выглядит все же раздетой, чем одетой, потому что поверх ее костюма больше бросается в глаза «крепкий нос и щеки, которые нужно долго щипать, прежде чем они покраснеют». В новелле «Пассажир» одежда, поза, прическа, ухо прекрасной незнакомки выступают различными проявлениями ее женской натуры. Тщательнее всего обрисовывает он ее нос — слегка вдавленный по бокам, с округлым и широким кончиком. Ситуация в духе комедии положений подчеркивается чувственной явленностью — нос свахи торчит на лице с «вызывающей телесностью».
Когда эротические прелести невесты соседствуют с «выпуклыми крыльями» ее носа, в полной мере выявляется отзывчивость души: способность сопереживать и сочувствовать, стремление обрести гармонию в жизни. Кафка недаром называл себя «охотником за конструкциями», для которого важны даже самые незначительные детали. Не шибко умную женщину он легко распознает по... не запоминающейся тени, отбрасываемой ее носом.
Разговор о носах артисток — своего рода заострение темы «женщина в искусстве». Оценка сценической манеры Меллы Марс во многом зависит от «особой игровой способности ее носа», которая «подчеркивается переменным светом и углублениями играющих вокруг него мышц». Танцовщица Эдуардова «на открытом воздухе не так красива, как на сцене», потому что впечатление портят «эта бледность, эти скулы, так натягивающие кожу, что на лице едва отражается какое-нибудь движение, выступающий словно из углубления, большой нос, с которым не пошутишь — не попробуешь кончик на твердость или не ухватишь спинку носа и не повернешь туда-сюда, говоря: „А теперь ты пойдешь со мной“».
сохранить «лишний» штрих, запечатлев посредством его свидетельство сознательного выбора. Еще и в этом Кафка является полным антиподом Гоголя, разработавшего комическую линию восприятия носа через привлечение русских и французских пословиц, поговорок, фразеологизмов, bon mot. Именно с помощью парафраз, реализованных метафор, взятых из двух языков, выпестован знаменитый образ носа майора Ковалева. Гоголь ориентировался на русского читателя, для которого стихия французской речи была привычной и понятной. Он дословно перевел, «пересадил» на почву русского языка устойчивые выражения по типу «хотеть съесть нос» (что означает — ненавидеть) или «поправить себе нос» (разбогатеть). Пушкин очень точно назвал гоголевскую повесть «шуткой»! Кафка хорошо знал и французский язык, и творчество Гоголя. Шутки, каламбуры, парафразы — все эти изобразительные приемы и средства были ему доступны, однако он предпочел серьезный нос.
По сравнению с женскими, мужские носы у Кафки предстают более приземленными. Рядом с ними появляются запахи, сморкания, ковыряния, носовые платки. Но это отнюдь не выглядит смешным, поскольку означает либо физическое нездоровье, либо душевные треволнения. В системе жестов персонажей романа «Америка» значительное место занимает использование носовых платков. Сенатор Якоб, взволнованный приездом племянника, отворачивается, осушая лицо носовым платком. Банкир Полландер, по вине которого дядя изгоняет Карла, также отирает лицо платком и задерживает его у носа. Когда господин Грин сообщает Росману о суровом решении дяди, то источает своей сигарой зловещий иррациональный дым, заполняющий собой чуть ли не все жизненное пространство, и Карл, несмотря на то, что стоял далеко, все равно «чувствовал этот дым, и у него щипало в носу».
Каждый новый крутой поворот в судьбе героя, всякий новый виток невезения отмечен «мизансценой» с участием носа — кровь из носа пьяного Робинзона, большой нос начальника лифтеров в отеле служат «сигналом» для увольнения Карла с работы. Еще одна повествовательная пружина — провалившийся, изъеденный нос некоего парня, безотказно исполняющего приказы проходимца Деламарша. Встреча с искалеченным носом предвещает окончательное падение героя на социальное дно. Надменный крупный прямой нос можно увидеть даже на том свете, в раю — на открытках «всемирного театра Оклахомы».
Правильных носов у Кафки не встречается вообще. Даже в прямых носах правителей и министров не найти ничего классического, римского, что бы свидетельствовало о славе, красоте, величии, духовном и телесном совершенстве. Как правило же, крупные носы — вестники несчастий, недоразумений, неприятностей. Помимо упомянутого начальника лифтеров, обладателем толстого носа является путеец Пиркерсгофер («Свадебное приготовление в деревне»). В самом начале своих мытарств землемер К. созерцает портрет кастеляна, у которого крупный крючковатый нос («Замок»). В «Процессе» символическое явление носов происходит дважды, и оба раза их обладателями выступают стражи: в начале романа — Виллим (с крупным, свернутым набок носом), в конце — безымянный привратник с горбатым носом, стерегущий Врата Закона. И если первый подпадает под русскую поговорку «Нос крив и нрав не прав», то второй явно оправдывает поговорку «Горбатый нос себе на уме».
Во всех остальных случаях, нетрудно, впрочем, заметить, что кафковская символика вступает в открытое противоречие со сложившимися традициями понимания крупного носа. «Толст ли твой нос?» — этот старинный вопрос-приветствие у иранских народов означает пожелание крепкого здоровья. «Чем носовитей, тем красовитей», — говорят французы. «Узнайте же, — восклицает ростановский Сирано де Бержерак, — что нос большой есть знак //Ума, любезности и смелости беспечной //И храбрости, и доброты сердечной». Даже безобразный Карлик-Нос из сказки Гауфа оказывается добрым малым, которого заколдовала злая волшебница. Согласно Ведам, путникам помогают великодушные божества — близнецы Насатьи. Благосклонное отношение к большим носам в семитской литературе — явление само собой разумеющееся.
— жертва обонятельного «воображения» и самообмана, а не вестник или причина злоключений для окружающего мира. Предшественниками «злых» носов Кафки можно назвать разве что германо-скандинавских носачей — троллей, хотя все та же скандинавская литература с легкой руки шведки Сельмы Лагерлеф и финки Туве Янсон ввела их в круг положительных персонажей.
Сходное кафковскому понимание носа в какой-то мере обнаруживает кубизм: «Чтобы понять во всей полноте мощь кубизма, надо представить себе, как тесно был он связан со смертью, с распадом и растворением. Вспомним, что в детстве Пикассо воспринимал цифру 7 как перевернутый нос. Возникает искушение доказать, что кубизм и вырос из этого носа — из его пещерообразных и лабиринтоподобных глубин, обросших сталактитами и сталагмитами» (Норман Мейер «Портрет Пикассо в юности»). Сближая идейные пласты прозы Кафки и крупнейшего направления живописи, мы входим в сферу межкультурного диалога, способного объяснить не только загадки нынешнего века, но и понять всю глубину страха героя вавилонского эпоса Гильгамеша, который на 7-ой день после смерти брата пытается убежать от некоей открывшейся ему страшной истины. Он боится произнести ее вслух, твердя вместо этого слова о носе брата.
Кафка и кубисты оказались смелее вавилонского героя. Они не только увидели, но и попытались вскрыть «седьмую печать». Перевернув семерку, символическую цифру обозначения жизни, они получили оксюморон — нос-к-смерти и стали пристально вглядываться в перевернутый план творения — то, чего устрашился Гильгамеш и на что древний эпос наложил табу. Кафка, веривший в реальность самых неожиданных мистических и телесных превращений, боявшийся появления в темноте мыши с мордой свиньи, выплеснул страхи и опасения на страницах «Превращения», «Отчета для Академии», «Гибрида». Человек обрастает плотью жука и, покинутый всеми, умирает; обезьяна обретает душу человека, не утрачивая своей телесности; животное-гибрид, соединившее в себе кошку и ягненка, носом тычется в ухо хозяина, ища и не находя понимания, желая собственной смерти.
Возникает дисгармоничный абсурдный мир, в котором ложь торжествует над правдой, порок над добродетелью, тело над духом. Поэтому героям Кафки тяжело дышать. Йозеф К. задыхается от спертого воздуха в канцелярии суда, в адвокатской конторе, в каморке судейского художника. Кучер Йозеф, специально откормленный для презентабельного вида, с трудом втягивает воздух через большие круглые ноздри. «Если не будете дышать быстро, вы задохнетесь сами по себе, от внутренних ядов, — восклицает главный герой рассказа «Описание одной борьбы», обращаясь к гибнущему в волнах бурной реки толстяку-мудрецу. — Если вы будете дышать медленно, вы задохнетесь от воздуха, негодного для дыхания, от возмущенных вещей. Если же вы станете искать нужный темп, то погибнете из-за самих поисков».
Одержимый страстью к обжорству и пьянству швейцарский профессор является обладателем напоминающего о смерти «немецко-богемского» носа: «Как он глотает горячий суп, вгрызается и одновременно облизывает неочищенный кусок салями, с какой серьезностью глотками попивает потеплевшее пиво, как вокруг носа выступают капельки пота. Мерзость, которую в полную меру не вкусить, с какой бы жадностью ни всматриваться и ни принюхиваться».
«пропитанный» богоборческими ядами эпохи. Из его крупных ноздрей вырывается ветер, хлещет кровь, он остро выдается вперед. В «Путевых дневниках» писатель вскользь говорит о том, «с какой легкостью гренадин с сельтерской при смехе идет носом». Это чуть ли не самые светлые и добрые слова о мужском носе в его наследии.
Амплуа nasus'а в кафковских произведениях — еще и звериный нюх. Идея борьбы за существование представлена нюхом осторожного животного, живущего в лабиринте («Нора»), и пытливой собаки, которая обостренным страданиями носом стремится познать законы насыщения, голода, охоты («Исследования одной собаки»). Писатель облекает нос в различные «костюмы»: «женский» решен в реалистической манере, «мужской» — в символической, «звериный» — в аллегорической. Но в любом случае, он предстает как некий документ или печать судьбы, утвержденные в невидимых простому глазу канцеляриях Суда, чье решение обжалованию не подлежит.
— отточенных предметных деталях и вещах заведомо глупых. Кафку нужно постигать, пересчитывая, подобно Набокову, лапки превратившегося в насекомое Грегора Замзы или, на худой конец, носы. «Мелочь» вообще может незаметно обернуться пророчеством, если ей сопутствует остроумие! Поскольку грань между остроумием и пророчеством условна и они часто меняются местами, соединяясь в латинском nasus'е, неплохо было бы набросать собственно историю носа уже после Кафки.
Современная эпоха препарировала литературную «носологию» весьма избирательно и специфически: нос сохранил тотальную материальность и даже (вот бы удивился Гоголь!) право на отъединенность от тела; а его потенциальная, высвеченная кубистами и Кафкой «опасность» была нейтрализована... окончательным овеществлением, переводом в разряд предметов обихода. Электронный нос, по запаху распознающий табак, напитки, духи, наркотики, не просто техническое изобретение. Это игрушечный nasus postmodernus, который устраивает почти всех, за вычетом тех «счастливцев праздных», которые вслед за Х. Кортасаром стремятся «продвигаться с носом», чтобы «учуять», распознать еще неведомые дали. Роман современного автора Патрика Зюскинда «Парфюмер» в известном смысле продолжает кафковскую традицию. У Кафки нос выступает в роли предвестника смерти, у Зюскинда нос гениального парфюмера уже напрямую крадет человеческие жизни.
продолжают выдвигать все новые и новые «сценические версии». Писатели-духовидцы сознают всю условность любого понимания, познания, «исчисления» духовного и телесного в облике человека. Эту особую мировоззренческую парадигму, пограничную область, где фантазии и действительность сливаются, образуя совершенно специфическую, равноправную им реальность — коллизии реализованной метафоры, — сам Кафка именовал словом «театр».
«пьесы» рассчитаны не на один сезон; они относятся к разряду «вечных». Во всяком случае, к шекспировской формуле Кафка подошел творчески: актерами в его мировом театре служат не маски и не куклы, а отдельные части лица. В конце жизни писатель заметил, что такой театр ему более доступен, чем тайны горла, груди, лба и носа как таковые.