Лев Копелев
Трудное путешествие Франца Кафки в Россию
Ф. Кафка. Замок. Роман, рассказы, притчи. Москва, РИФ, 1991 г.
http://www.kafka.ru/kritika/read/trudnoe-puteshestvie
Рае
Иоанн 3. 8
Первая книга Франца Кафки в русском переводе вышла в 1965 году. Так он впервые оказался в России, через сорок лет после своей смерти.
Правда, в двадцатые годы одна или две короткие публикации появились в журналах, но они остались незамеченными.
Только немногим моим товарищам-германистам в тридцатые годы было знакомо имя Франца Кафки: «... одного из немецких экспрессионистов в Праге», как значилось в «Литературной энциклопедии». Вскользь упоминали Кафку в своих лекциях Луначарский и некоторые профессора, но именно вскользь, не пробуждая к нему интереса.
«оттепели» были реабилитированы сотни тысяч политических заключенных — многие посмертно. Тогда же стали реабилитировать и тех писателей, художников, ученых — отечественных и зарубежных, — кто долгие годы был гоним, запретен. Заново или впервые издавались книги Томаса Манна, Эрнеста Хемингуэя, Стефана Цвейга, Эриха Марии Ремарка, Леонхарда Франка и других авторов, которые до войны были известны у нас. Идеологическая цензура стала несколько слабее, возникали все новые бреши в стенах, которые должны были охранять заповедники социалистического реализма от разрушающего влияния Запада. Но чиновники «по делам культуры» все же установили четкие критерии: произведение зарубежного автора могло быть достойным перевода и издания, только если его признавали «прогрессивным», «жизнеутверждающим», «народным», «оптимистическим», «развенчивающим бесчеловечное буржуазное общество»; всего лучше, если удавалось вычитать в нем хотя бы между строк стремление к социальной справедливости или предчувствие социальных революций, С помощью таких общих фраз удавалось пропустить к советским читателям многих хороших зарубежных авторов. Сперва в толстых журналах, а потом и в книжных изданиях пришли к нам новые зарубежные писатели: Вольфганг Борхерт, Генрих Бёлль, Грэм Грин, Уильям Фолкнер, Антуан де Сент-Экзюпери, Ганс Вернер Рихтер, Зигфрид Ленц, Габриэль Гарсиа Маркес и другие. Даже великий революционный поэт Бертольт Брехт стал по-настоящему известен в России только после 1956 года: чиновники, ведавшие издательствами и театрами, считали его «модернистом-формалистом», к тому же идеологически неблагонадежным.
Но Кафка оставался трудным случаем. Он давно уже был причислен к пресловутой «декадентской» тройке: Джойс — Кафка — Пруст и оказался в черном списке.
Книгу Кафки я впервые открыл летом 1955 года; «Превращение» и «В исправительной колонии» читать было трудно, минутами тягостно, однако чтение захватывало и хотелось узнать больше об авторе. Некоторых моих друзей, пытавшихся читать эту книгу, отталкивали уже первые страницы «Превращения», их возмущала «жестокая мизантропия», «глубочайшее презрение к человеку», «болезненная абсурдность» и т. д.
Весной 1956 года в Гослите обсуждали издательские планы; говоря о западных авторах, с которыми следует наконец-то познакомить советского читателя, я назвал в числе других Кафку. На это возразил заместитель главного редактора издательства Борис Сучков: «Как могла тебе прийти в голову такая экстравагантная идея? Все, что написал Кафка, — чистейший декаданс, болезненная мизантропия; беспросветно пессимистические описания искаженной действительности».
Через девять лет Б. Сучков, ставший к тому времени профессором и директором Института мировой литературы Академии наук, составил первую русскую книгу Кафки и написал предисловие. Он же написал потом еще несколько статей о Франце Кафке, повторяя в них неприязненно-критические суждения.
«Литературной энциклопедии» (1962), в статье «Австрийская литература», Кафка наряду с Георгом Траклем и Францем Верфелем характеризуется «как представитель экспрессионистского течения», для которого были типичны «ужас перед жестокостью жизни, предчувствие некой мировой катастрофы, ... крайним пессимизмом отмечены романы Ф. Кафки «Процесс» (1925), «Замок» (1926), писателя, оказавшего значительное влияние на декадентскую литературу Австрии и других стран».
Первые серьезные литературоведческие работы о Кафке опубликовал украинский литературовед Дмитрий Затонский в журнале «Иностранная литература» (февраль, 1959). В шестидесятые — семидесятые годы он несколько раз писал о Кафке, издал даже книгу о нем. Творчество и личность Кафки привлекали Затонского вопреки иным рассудочно-идеологическим, эстетическим предубеждениям. Пользуясь испытанными приемами диалектической риторики: «с одной стороны — с другой стороны», «неразрешимая внутренняя противоречивость», «субъективные слабости, но объективное отражение действительности» и т. д., он добивался новых изданий Кафки.
«Других не суди, на себя погляди». Я должен признаться, что написал большую статью о Кафке примерно в то же время, что и Затонский, основываясь на тех же идеологических и эстетических принципах, пользуясь теми же критическими методами, теряясь в тех же противоречиях. Меня поражал Кафка-художник, таинственное могущество его языка, колдовское воздействие его, казалось, бесстрастно холодного повествования. Частицы реального мира, повседневные события, заурядные люди предстают в загадочных, фантастически абсурдных связях и взаимодействиях. Простые и словно бы даже наивные прозаические тексты как бы закодированы, поэтически многозначны, символичны. Однако всегда явственны сочувствие, сострадание автора, его душевная близость к униженным, страдающим, расчеловеченным людям.
Все же то, что Кафка выражает не только свое объективное бессилие, но и роковую невозможность противоборствовать злу и расчеловечиванию, было для меня неприемлемо. Ужас отчужденности и тоску безутешного одиночества, графически резко выраженные во всех его правдоподобных и абсурдных сюжетах, я отвергал как «субъективистские заблуждения», как болезненные искажения картины мира. Правда, я не был таким суровым обвинителем, каким бывал иногда Затонский и всегда — Сучков. Они более решительно, чем я, осуждали Кафку, ведь он так и не осознал, что мир «изменяем», и не понимал, как благотворен теоретический и политический опыт борющегося пролетариата. Но точно так же, как они, я считал, что Кафка при всех его литературных достоинствах не может ни на кого оказывать никакого положительного влияния и тот, кто хочет следовать за ним, учиться у него, обрекает себя на полный упадок.
Об этом я писал в 1957 — 1958 годах в статье «У пропасти одиночества. Франц Кафка и особенности современного субъективизма». Однако ни один литературный журнал не опубликовал мою статью. Редакторам она казалась слишком либеральной: мол, декадент должен быть однозначно разоблачен, более решительно осужден. Только в I960 году мне удалось поместить эту статью в сборнике «Сердце всегда слева».
«оттепели» получили право время от времени ездить в западные страны, жаловались: «Везде, где мы разговаривали о проблемах международной литературы, нас спрашивали, что мы думаем о Кафке. Но никто из нас даже этого имени не слышал, хоть провалиться со стыда».
Осенью 1962 года в Москву впервые приехала группа писателей из Федеративной Республики Германии: Генрих Бёлль, Рудольф Хагельштанге и Рихард Герлах. В Союзе писателей, в университете, в библиотеках они слышали обычные вопросы: «Каких немецких поэтов и писателей вы более всего цените? Кто, по-вашему, самые значительные современные авторы в Германии и других странах?»
Генрих Бёлль каждый раз называл прежде всего Франца Кафку и должен был объяснять, кто такой Кафка и что он написал.
«Марксистская конференция по творчеству Кафки». Литературоведы и философы, которые тогда еще были членами коммунистических партий: Эдуард Гольдштюккер (ЧСФР), Эрнст Фишер (Австрия), Роман Карст (Польша), Роже Гароди (Франция) и Пауль Райман (ЧСФР) доказывали, что Кафка принадлежит к значительнейшим явлениям мировой литературы и международной духовной жизни XX века.
На эту конференцию никто из Советского Союза не приехал; некоторые литераторы из ГДР пытались полемизировать с «ревизионистской реабилитацией буржуазного декадента», однако затасканные фразы доктринеров только свидетельствовали, как убога и бессильна их критическая методология. В советской прессе появилось всего несколько коротких заметок об этой конференции, критически упоминалось о ней в статьях на общие темы «международной идеологической борьбы». Однако в это время в Москве и Ленинграде уже можно было читать не только польские и чешские газеты, но также коммунистические газеты Франции, Австрии, Италии; подробные обзоры зарубежной печати переводились для «внутреннего пользования» в Союзе писателей, в крупных редакциях, в Центральном Комитете КПСС.
Французские писатели Роже Кайюа, Жан-Поль Сартр, Натали Саррот и Ален Роб-Грийе, немецкие — Ганс Магнус Энценсбергер и Ганс Вернер Рихтер, итальянец Джанкарло Вигорелли и другие возражали против огульного и бессмысленного осуждения Джойса, Пруста и Кафки. Сартр сказал: «Очень часто я замечаю, что те, кто характеризует этих писателей как декадентов, вообще ничего из их произведений не читали».
Директор Института мировой литературы Иван Анисимов ответил на это: «Традиции Кафки и Джойса для нас неприемлемы и не стоят того, чтобы их продолжали те писатели, которые стремятся своим творчеством участвовать в изменении современного мира». Но Анисимов, так же, как председатель Союза писателей Константин Федин и критик из ГДР Ганс Кох, который решительно отвергал «реабилитацию» Джойса и Кафки, избегал уже впрямую грубо нападать на западных гостей и настойчиво говорил о необходимом взаимопонимании.
Ноябрьские номера журналов «Иностранная литература» и «Новый мир> (1963) опубликовали подробные сообщения о «ленинградском диалоге». Тамара Мотылева возражала тем зарубежным коллегам, которые видят в Кафке, Прусте и Джойсе «отцов современного романа». Однако спорила она совсем другим тоном, чем принято было раньше. Она признавала, что Бёлль и Энценсбергер правы, находя в произведениях Кафки реалистические черты, и соглашалась с тем, что его герои «олицетворяют мир униженных и оскорбленных». Но Т. Мотылева не хотела простить ему, что он изображает людей только беспомощными жертвами и не показывает «сопротивление и борьбу».
1963 год был решающим годом для судьбы Кафки в России. Он получил «въездную визу». В январском номере 1964 года журнала «Иностранная литература» были опубликованы новеллы «Превращение» и «В исправительной колонии», а в следующем году вышла первая книга: «Роман, новеллы, притчи». Публикация в «Иностранной литературе» сопровождалась статьей Евгении Книпович. Б. Сучков посвятил Кафке главы в своих книгах «Современные проблемы реализма и модернизма» (1965) и «Лики времени» (1969). Дмитрий Затонский опубликовал в 1965 году монографию «Франц Кафка и проблемы модернизма» (второе, дополненное издание вышло в свет в 1972 году). Главу о Кафке написал В. Днепров в книге «Черты романа XX века» (1965).
действительности. А между тем судьбы именно этих авторов были воистину кафкианскими. Отец Дмитрия Затонского, старый большевик, народный комиссар просвещения Украины, был арестован и погиб в 1937 году; вся его семья отправлена в ссылку. Б. Сучков был в 1947 году директором издательства «Иностранная литература». Его арестовали, пытали: «признайся, что ты американский шпион и хотел убить Сталина». Особое совещание приговорило его к двадцати пяти годам лишения свободы. Семь лет он провел в тюрьмах и лагерях. Евгения Книпович в юности была приятельницей Александра Блока, принадлежала к элитарной петербургской богеме. Ее никогда не арестовывали, однако во время войны в статье о дневниках немецких солдат, она осмелилась рассуждать о том, что эти парни, по сути, обыкновенные молодые люди, но порочное воспитание и злодейская государственная власть превратили их в преступников. Статью и ее автора грубо обругала «Правда» за «объективистское, вредное обеление врага», и несколько лет Книпович была опальной... В. Днепров почти двадцать лет был в заключении и ссылке как «враг народа». После судебной реабилитации в 1956 году он не был восстановлен в партии, потому что его фамилия значилась в числе врагов партии, названных в «Кратком курсе истории КПСС». Даже в годы истовой «десталинизации» (1961 — 1963) искренний, усердный и способный догматик Днепров так и не был восстановлен в партии, несмотря на его неоднократные убедительные ходатайства.
«Путешествие» Кафки в Россию оказалось и трудным, и своеобразным. Пруст был издан в Москве в 1934 — 1938 годах, о Джойсе в тридцатые годы много писали, в 1935 — 1936 годах начали публиковать «Улисса» в журнале «Интернациональная литература». «Дублинцы» были опубликованы в 1937 году. Кафка в то время был у нас совершенно неизвестен. Но зато четверть века спустя он был пропущен в Россию раньше других «декадентов». Новый перевод романа Пруста «В поисках утраченного времени» издали только в семидесятые годы. Джойс оставался за порогом до 1984 года. Кафка опередил даже своего великого соотечественника Райнера Марию Рильке. Первая значительная публикация стихов Рильке появилась в 1965 году.
В середине шестидесятых годов ситуация настолько изменилась, что я мог в третьем томе «Литературной энциклопедии» (1966) в заметке о Кафке написать о его исключительно большом значении для мировой литературы и процитировать Брехта, который в 1930 — 1931 годах высоко оценил поэтически пророческую фантазию Кафки. Эта заметка была в 1973 году перепечатана в «Большой Советской Энциклопедии».
Борис Пастернак читал романы и новеллы Кафки в оригинале и в английских переводах. Английское издание Кафки он подарил Анне Ахматовой, которая называла это лучшим подарком из всех, от него полученных. Несколько раз она говорила о том, что после Достоевского ее самый любимый писатель Кафка: «Он писал для меня и про меня».
Для молодых русских писателей Кафка стал одним из влиятельных учителей. Тем, кому со школы прививали позитивистскую уверенность в том, что мир познаваем и «прогрессивно изменяем», в книгах Кафки открывался непостижимый мир, таинственный и опасный. Художник стремится проникнуть в него и отважно рассказывает о своих попытках, о том, что не может разгадать даже смысл своего существования, перед ужасами которого снова и снова смиряется. Но вопреки всему он упрямо стремится выразить в слове и в образах то, что воспринимает, видит, ощущает, и то, как бессилен понять воспринятое. Он влиял не только на писателей, которые сознавали себя его учениками, как ленинградец Борис Бахтин, но и таких, которые не признавали и не сознавали того влияния, которое испытали (В. Набоков, В. Аксенов, Е. Попов, Ф. Горенштейн).
не устраивал советских редакторов и цензоров. Однако в действительности ограниченные публикации и строгие отзывы в советской печати менее всего определялись идеологическими предпосылками.
Решающее значение при восприятии Кафки, Джойса или Беккета имеют не догматы и доктрины, а социально-психологические особенности воспринимающих. Большинству «пролетарских» читателей и зрителей чужды искусство и поэзия, которые называют «авангардистскими», «левыми», так же чужды и неприятны, как большинству консервативных, либеральных или демократических читателей и зрителей. Ведь противоположность мировоззрений, противоположность политических взглядов отнюдь не исключают близости или даже тождественности мироощущений, т. е. вкусов, эстетических идеалов.
Кафка неприятен советским «марксистам» точно так же, как он был неприятен нацистам, а сегодня неприятен многим католическим, евангелическим, иудейским, исламским и другим идеологам, тем, что он противоречит всем представлениям о «полезном» искусстве — т. е. искусстве моралистическом, идеологическом, партийном, религиозном, воспитующем и др. Кафку не способен однозначно истолковать ни идеолог, ни эстет. Именно в этом заключена опаснейшая особенность его творчества. Именно поэтому он неприемлем для всех догматически или политико-прагматически ориентированных редакторов и критиков независимо от того, каким догмам они верят, каким партиям служат.
В шестидесятых годах отдел культуры Московского городского партийного комитета возглавляла самоуверенная «парт-тетя». На одном из собраний в Министерстве культуры она произнесла речь перед литераторами, режиссерами, артистами и журналистами: «Это же просто недопустимо, дорогие товарищи, что делается у нас в театральной критике. Выходит новая постановка, и в «Комсомольской правде» ее хвалят, в «Московской правде» ее оценивают отрицательно, а в «Литературной газете» опять же совершенно иначе. Подобное происходит и с некоторыми новыми книгами. В одних газетах похвальные, в других осуждающие рецензии. Как можно такое допускать?..»
Некоторые из нас не могли удержаться от смеха, и она сказала с мягкой укоризной: «Вот вы смеетесь. Но это же очень и очень печально. Подобные разногласия в нашей прессе!» Мышление этой дамы было гротескно примитивным, однако вполне типичным. К чему функционерам от культуры многозначный Кафка?
«отчужден от действительности», «озабочен только трансцендентным», и ему «нечего сказать советскому читателю».
Воинствующему атеизму пришлось в последние десятилетия сдавать позиции. Раньше только признанным классикам, Пушкину, Толстому и другим прощали религиозные мотивы. Но времена менялись; цензоры стали терпимее и к современным авторам, не только к иностранцам, как Франсуа Мориак, Генрих Бёлль, Грэм Грин, но и к таким соотечественникам, как Анна Ахматова, Михаил Булгаков, Борис Пастернак, объясняя их «религиозные предрассудки» влиянием семейных традиций.
Однако «необъяснимый» Кафка раздражал прежде всего тем, что не поддавался классификациям, оставался чуждым всем традициям. Его не удавалось включить ни в одну идеологическую рубрику. Поэтому он казался особенно опасным, возбуждая сомнения в любых идеалах, в любых доктринах и любых авторитетах.
Были, впрочем, еще и другие преграды на его пути в Россию, в Советский Союз, такие преграды, которые мало кто на Западе может себе представить. Например, его общеизвестная дружба с Миленой Есенской. Советские цензоры знали, что Милена была троцкисткой, а троцкисты считались не меньшими злодеями, чем фашисты. Неприемлемы для бдительных чиновников еврейские темы в произведениях Кафки. В 1982 — 1983 годах была запрещена инсценировка его «Письма к отцу», которую подготовил Московский Художественный театр. Такие запреты обосновываются просто: «Не надо провоцировать сионистские взгляды и антисемитские настроения».
Многозначность художника требует свободного читателя, свободного от предрассудков, непредубежденного, не пугающегося и самой жестокой правды. Такие читатели, разумеется, есть и в Советском Союзе вопреки горькому и жуткому опыту этого столетия. «Путешествие» Кафки едва начинается, оно все еще ограничено немногими дорогами.
и те бедствия и катастрофы, которые нам еще предстоят.
— многозначная поэзия. Будут еще разные новые толкования этой поэзии, будут и талантливые открытия. Настоящая поэзия потому и непреходяща, что в каждом поколении, с каждым переводом на другой язык рождает новые мысли и по-новому выращивает самые древние посевы.
Статья написана автором на немецком языке в эмиграции в Германии. Год написания неизвестен.
Посвящена жене Л. Копелева — Раисе Орловой.
Перевод с немецкого И. Каринцевой.