Грете Ионкис (Кёльн)
Райнер Мария Рильке – немецкий Орфей
Partner-Nord №67 9/2008
http: //www.nord-inform.de/modules.php?name=News&file=article&sid=970
«На рубеже веков мой век течёт...» Райнер Мария Рильке был скорее поэтом пространства, нежели времени, но указал на принадлежность порубежью-межвременью. Философ Хайдеггер заметил о Рильке: «Это поэт в скудное время». Но как живой сейсмограф, Рильке прозревал в нём грядущие бури, о чём - его стихотворение
«Предчувствие»:
Я словно флаг над необъятным простором.
Я предчувствую штормы, что будут,
и живу их грядущим напором,
когда мир подо мной ещё полон покоя:
тихи двери под лёгкой рукой,
и звучна тишина в каминах,
окна ещё не дрожат, и пыль тяжела.
Но я уже тёмен, как море, и знаю, что буря пришла.
Каждый ветра порыв проходит по мне волной,
Я вздымаюсь, бьюсь, и с великой грозой
я один на один.
(Пер. А. Карельского)
Марина Цветаева точно определила: «Рильке не есть ни заказ, ни показ нашего времени, - он его противовес».
Уроженец Праги, Рильке (1875-1926) был крещен шестью именами, из которых прижилось лишь первое – Рене, позже германизированное в Райнера, и шестое – Мария. Семья не отличалась достатком. Отец – скромный служащий, не состоявшийся офицер, мать – жизнелюбивая красавица из привилегированного сословия. Она баловала и нежила сына-малолетку. Но когда брак распался, уехала в Вену (ближе ко Двору), отослав десятилетнего мальчика в кадетский корпус. Он не забыл и не простил «злое и жуткое пятилетие» своего детства. Низшую военную школу юноша покинул абсолютно обессиленным, духовно изнасилованным. Не удивительно, что из высшей военной школы он был уже в июле 91-го отчислен ввиду слабого здоровья.
Дядя по отцу, адвокат и депутат ландтага, получивший наследственное дворянство (в годы отрочества Рене фантазировал о древнем и благородном происхождении их рода, а повзрослев, тянулся к аристократии, впрочем, притяжение было взаимным), обеспечил Рене частные уроки, и тот поступил в Пражский университет. Вначале он выбрал философию, литературу и историю искусства. Через полгода по настоянию дяди перешёл на юридический факультет: нужен преемник.
Но уже через год Рильке покидает Прагу, порывает с семьёй и отправляется в Мюнхен. Здесь он смело бросается в волны литературного моря. Нет газеты, в которой бы он не печатался, в журналах то и дело появляются его сочинения в стихах и прозе, он – частый и вдохновенный гость художественных клубов. Им написано и поставлено несколько пьес. Но наиболее продуктивным он остаётся в лирике.
Первый его сборник «Жизнь и песни» (1894) напоминает «Страдания юности» Гейне. От него он позже отрёкся. Через год выходят «Жертвы ларам», здесь много городских зарисовок, есть импрессионистские картинки настроений. В сборнике «Венчанный снами» (1896) пышным цветом цветёт новоромантическая впечатлительность. Похожа тональностью, но тематически разнообразнее книга «Адвент» (1897). В поздние годы его суждения о собственных дебютах очень строги. И мы понимаем: это ещё не Рильке.
«тишину» - в противовес буржуазно-индустриальному городскому «шуму». Рильке никогда не был агитатором или бойцом, даже проповедником не мог быть по натуре своей. Но как совместить самоуглублённость с любовью к миру, которую Рильке считает непременным качеством истинной поэзии? Это для него проблема проблем.
Россия в судьбе Рильке
Два путешествия в Россию, которые поэт совершил со своей возлюбленной Лу Саломе весной 1899 г. и летом 1900 г., перепахали его. Он стал называть Россию своей второй родиной. С Лу, которая была на 14 лет старше, он испытал счастье быть понятым и ведомым родственной и одновременно более сильной душой, счастье обнаружить в возлюбленной мучительно недостававший материнский образ. История их отношений заставляет вспомнить любовь молодого Бальзака к Лоре де Берни.
Во «Флорентийском дневнике» Рильке есть признание: «Твои струны так богаты, и, сколько бы я ни шёл, ты всегда будешь впереди меня». Лу Саломе и впрямь была уникальной женщиной (не случайно среди безнадёжно влюблённых в неё – сам Фридрих Ницше). Помимо того, что Рильке нашёл в ней воплощение Вечно-женственного начала, по которому томились русские символисты, она оказалась способна к со-творчеству, и он мог делиться с ней самым сокровенным: мыслями об искусстве как дороге к Богу, к дальним мирам, которым предстоит дозревать до божества, мыслями о художниках, этих Великих Алчущих, что в глубочайшем одиночестве, шаг за шагом продвигаясь вперёд, сквозь тысячелетия пробираются к Его истокам. А он – один из них.
Поэт посвятил Лу стихи, вошедшие в его новый сборник «Часослов», с которого начинается настоящий Рильке:
– тебя услышу я,
затми мне зренье – всё равно замечу,
без языка я буду звать тебя
и побреду без ног тебе навстречу.
Мне руки вырви – сердцем обниму...
тебе унять моё сердцебиенье,
а если ты мой мозг испепелишь,
всей кровью вознесу, продлив мгновенье.
(Пер. К. Азадовского)
как дети.
В его культе России немало экзальтации, но одно Рильке почувствовал безошибочно и глубоко – могучий нравственный пафос русской культуры, далёкость от эстетской игры, её действенный гуманизм. Символом служения высшему нравственному закону стал для него Толстой, к которому они ездили в Ясную Поляну. Знакомство с Ильёй Репиным, Леонидом Пастернаком, крестьянским поэтом Спиридоном Дрожжиным, княгиней Тенишевой, создавшей в своём имении в Талашкино художественный центр, оставили глубокий след.
Всё больше укрепляется он в мысли, что личное вызревание - это вызревание божественного в человеке, а Бог создаётся подобно произведению искусства – силой чувств и силой воображения многочисленных поколений эмоционально одарённых людей:
Мастеровые мы: апостолы, умельцы, рудознатцы.
Мы храм-корабль под купола ведём.
«Часослов» (1899-1903), но и циклы «Новых стихотворений» (1907-08) замешаны на «русском уроке», смысл которого в осознании собственного дара как служения, которое «не терпит суеты». «Чем я обязан России? - писал Рильке в 1920 году. - Она сделала из меня того, кем я стал; из неё я внутренне вышел, все мои глубинные истоки – там!».
Вечный странник у древа поэзии
Воспарить к звёздам можно, удержаться, укорениться там – нельзя. Но Рильке не дано было укорениться и на земле. Он был бесприютный одинокий скиталец. По возвращении из России он провёл несколько счастливых месяцев в Ворпсведе, в колонии художников, основанной Генрихом Фогелером, с которым он подружился. Он увлёкся прелестной золотоволосой художницей Паулой Бейкер, посмертная слава которой – впереди, но женился на её подруге Кларе Вестгоф (брак был непродолжителен, хотя родилась дочь). Исполненная поэзии книга прозы «Ворпсведе» хранит память о художниках-друзьях и о благословенных днях, которые судьба дарила Рильке.
Начиная с 1902 г., на протяжении 12 лет центром жизни для Рильке оставался Париж. Здесь он обрёл нового кумира - Родена. Почти год (1905-06) он был его секретарём. О нём Рильке написал восторженную книгу - гимн в прозе. Под знаком Родена создавался цикл «Новых стихотворений», где поэт достиг доступной ему вершины объективности, сосредоточившись на «предметах» реального мира. Избавляясь от излишней чувствительности, он всё больше исходит из опыта, не только личного, но из опыта человечества – вплоть до мифа. И вот они встают один за другим, шедевры – «Гефсиманский сад», «Пиета», «Будда», «Собор», «Портал», «Пантера», «Голубая гортензия», «Римские фонтаны», «Карусель», «Орфей. Эвридика. Гермес» (анализ этого стихотворения дан Иосифом Бродским в статье «Девяносто лет спустя»). Предмет у Рильке живёт. Он одухотворён, он обрастает связями. Для Рильке важна идея «космической гармонии», всеобщей зависимости, объединяющей мир, всё в нём – малое и великое, плотское и духовное. Более всего он жаждал ощущения сопричастности вселенной.
Настроения «заката Европы» он не просто впитывал, но глубоко переживал. Поиски причин, вины начинал с себя. Достигший вершин в поэзии, «образов и слов ловец беспечный», он, как смертного греха, чурался эстетизма. В исповедальном стихотворении «Пруд лесной, заворожённый грёзой» (1914) он задаётся вопросом: «Что сильнее в нас? Кто это знает?/Кротость? Ужас? Книги, голоса?» - и сам отвечает: «Ты ведь знал всегда: любовь сильнее».
«Отвечал ли я любовью миру?» Обрыв связей с миром, возможно, и грозил Рильке в силу его «самоуглублённости». Этот вопрос свидетельствует о трагическом кризисе, который переживал поэт. Кризис переживал весь мир, он завершился Первой мировой войной. За последние 4 года до войны Рильке сменил более 50 мест, столь велико было его внутреннее беспокойство.
Годы войны Рильке провёл в Мюнхене. В художественном отношении это были годы малоурожайные. «Пять песнопений» (август 1914) – единственный лирический «документ времени», оставшийся от Рильке.
Восставшим вижу тебя впервые –
прежде существовавший лишь по слухам, далёкий,
невероятный войны бог. Внезапно взошло то, что было
Вчера ещё малое, пищу нашло и вот уже в рост человека
высится здесь, завтра же –
перерастёт человека с лихвой. Ибо бог сей цветущий
ухватисто рвёт из укоренённого племени то, что взошло –
(Пер. Н. Болдырева)
Великий разлом мира поверг поэта в оцепенение и бездействие, но после долгой «зимы души» наступило пробуждение, и душа ринулась в полёт.
Звёздные часы: «Дуинские элегии» и «Сонеты к Орфею»
Незадолго до войны Рильке познакомился с княгиней Марией фон Турн унд Таксис, урождённой принцессой Гогенлоэ, которая пригласила его в родовой замок Дуино на Адриатике. Здесь были созданы стихи для сборника «Жизнь Марии», который был посвящён Генриху Фогелеру и вышел в его оформлении (1912). Стихи эти получили конгениальный отклик в музыке Пауля Хиндемита (1923).
«Дуинских элегий». А закончен был цикл спустя годы в башне средневекового замка Мюзот в широкой горной долине Швейцарии, которая стала последней «избранной родиной» Рильке.
Именно в Мюзоте в феврале 1922-го за 4 дня создано 25 сонетов, т. е. первая часть «Сонетов к Орфею». Цикл «Дуинских элегий» завершён в том же феврале. Оба цикла связаны между собой, они – вершина и итог поэзии Рильке. Тон элегий тёмен, трагичен, как тёмен и трагичен их язык. Человек сир, покинут и обречён смерти. Вот как начинается Элегия первая:
Кто, если б я закричал, меня услыхал бы в сонмах
ангелов? Даже допустим, один бы
вдруг пожалел меня: разве бы я перенёс
Вот потому и глотаю я тёмный свой стон –
ну кого он приманит? И кого мы готовы
звать на помощь к себе? Не ангелов же, не людей же!
(Пер. здесь и далее А. Карельского)
«Опустошённая земля» (1922). Жалобы сменяются криком отчаяния, впрочем, крик – редкость, доминирует умолчание, пауза. Робостью и смирением отмечена Элегия Марине Цветаевой: (1926):
Ах, как мы слабы, Марина, отрешены – даже в самых
чистых движеньях души. Прикоснуться, пометить – не больше.
Но вот найдена архимедова точка: Рильке вспоминает, что он не только страждущий человек, но поэт, творец.:
Волны, Марина, мы море! Звёзды, Марина, мы небо!
Нежность, Марина, – раздарим себя в похвалах.
Предельный трагизм Элегий вызывает реакцию сопротивления – всплеск противоположного чувства: Любить мир – вопреки всему - вот его завещание. После «безбожного» мира тёмных Элегий в Сонеты вернулся «звонкий бог» – Орфей, поэт-певец, слившийся с образом самого Рильке:
И к солнцу - ствол. О светлое восстанье!
Орфей поёт! О звонких крон хорал!
«Часослове» он высказался так: «Говори жить громко, а умереть тихо / и повторяй вновь и вновь: быть». В «Сонетах к Орфею» Рильке поднялся из бездны сомнений и отчаяния и – завершил круг.
Когда немецкие толпы готовились реветь: «Зиг Хайль!!!», Рильке тихо произнёс: «Кто будет о победе говорить?/ Нам нужно выстоять – и это всё».