Макс Брод
Послесловия и примечания к роману «Замок»
http://www.kafka.ru/kritika/read/poslesloviya-i-primechaniya
ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
Прежде всего тут же следует новое поражение. Впрочем, с К. дружески беседует секретарь из Замка. Правда, и это дружелюбие вызывает ощущение некоторого сомнения, но тем не менее впервые случилось так, что власти из Замка впервые проявили добрую волю, даже готовы объясниться по поводу дела, в которое они, правда (в том-то и закавыка), не в состоянии вмешаться и помочь К. Но К. слишком утомлен, слишком он сонный, чтобы хотя в общих чертах попробовать проверить это предположение. В решающее мгновение тело его перестало ему повиноваться. Следует сцена, в течение которой К. уклоняется все дальше от своей цели. — Все эти эпизоды построены весьма приблизительно — как бы в виде этюдов. Так как они не нашли уже своего завершения, я поместил их в Приложение к тексту (аналогично незавершенным главам романа «Процесс»).
Заключительной главы Кафка не написал. Тем не менее однажды на мой вопрос, как должен закончиться роман, кое-что он рассказал. Так называемый землемер получит по крайней мере частичное удовлетворение. Он не прекратил своей борьбы, а умер, обессилев. Вокруг его смертного ложа соберется община, и вниз из замка тут же доставят решение о том, что, правда, притязания К. на право проживания в деревне не удовлетворены, но что, принимая во внимание некоторые побочные обстоятельства ему позволено в ней жить и работать.
Этим, правда, весьма отстраненно и иронически словно бы сведенным до минимума отголоском гетевского «лишь тот достоин избавления, чей каждый день стремленью подчинен», следовательно, должно закончиться это произведение, словно поэтический афоризм мог бы принадлежать и Францу Кафке. Правда, вывод его умышленно информативен, да и в скудном словесном одеянии и по существу интерпретирован так, что этот новый вывод вызывает не тоску главной цели и крайнего познания человечества, а потребность самых примитивных животных условий — тоску по домашнему очагу и профессиональным обязанностям, тоску по обществу. На первый взгляд это различие выглядит очень большим, но оно заметно уменьшается, когда почувствуешь, как эти примитивные цели приобретают для Кафки религиозное значение, короче говоря — смысл правильной жизни, правильного пути (Дао).
При издании романа «Процесс» я умышленно опустил в своем послесловии какие-либо догадки по поводу содержания произведения, толкование его и тому подобное. Потом я часто читал в критике классически ошибочные толкования, что в «Процессе» Кафка взялся за бичевание недостатков юридической системы, — так что я все-таки пожалел о своей сдержанности, но, без сомнения, раскаялся бы еще больше, если бы дал толкования на свой манер и все-таки не избавился бы от неизбежных ошибок со стороны поверхностных или не слишком талантливых читателей.
«Замок» до состояния готовности к публикации было гораздо дальше, чем «Процессу», хотя совершенно точно также, как в «Процессе», ощущение безысходности, которого писатель хотел избежать, не смотря на явно незавершенный вид романа, внутренне было вполне преодолено. Слишком уж это связано с тайной и абсолютной неповторимостью писательского мастерства Кафки, с тем, что для настоящего читателя большого романа, незавершенного вплоть до определенного момента, предпосылки к которому даны почти без пробелов, формальное его завершение становится неважным. Тем не менее в том состоянии, в котором находился «Процесс», завершение его могло оказаться излишним в большей степени, чем в случае с романом «Замок». Коли выстраивается рисунок формального завершения, во вспомогательных штрихах уже нет необходимости. Если рисунок не завершен, то в праве потребовать дополнительных штрихов и кое-каких прочих вспомогательных средств, примечаний и т. д., чтобы вывести предположительный рисунок дальнейшего хода событий. Собственно говоря, рисунок произведения искусства не терпит вмешательства или хотя бы малейших поправок, подсказок и вспомогательных штрихов.
Дополнительные детали, которые я счел не слишком излишними для романа «Замок» (по сравнению с «Процессом»), как раз и исходят из романа «Процесс». Близость обоих произведений очевидна. На это указывает не только сходство имен героев (Йозеф К. и К. в «Замке»), здесь упомяну, что роман «Замок» оказался начат от первого лица, позднее самим писателем начальная глава была исправлена таким образом, что «Я» вообще уступила место «К» и следующие главы так же переработаны на этом основании. Существенно, что героя в «Процессе» преследует невидимое, таинственное ведомство, вызывая в суд; в «Замке же он отбивается от точно такой же инстанции. Йозеф К. пускается в бегство, скрываясь, К. ввязывается в борьбу, нападая сам. Но, несмотря на противоположность ситуаций, основное ощущение их сходно. Что же означает «Замок» с его странными событиями, его непостижимой иерархии чиновников, его приступами и коварством, его претензиями (и претензиями вполне обоснованными) на безусловное внимание и безусловное повиновение? Не исключая специального толкования, которое может быть абсолютно верным, но ограниченным по сравнению с беспредельностью вселенной как внутренняя поверхность китайской резьбы по дереву по сравнению с ее внешней оболочкой, — этот «Замок», к которому К. так и не получил доступа, и непостижимым образом не разу не смог по-настоящему приблизиться, есть именно то, что теологи называют «Божьей милостью» — Божественное провидение, руководительство человеческими судьбами (в деревне), воздействие случайности, таинственных решений, исполнения их и сопротивления им, не заработанная и не заслуженная, тяготеющая над жизнью всех. Вот так в «Процессе» и в «Замке» как бы предстали обе ипостаси божества (с точки зрения Каббалы) — Божественный суд и Божественная ипостась
К. ищет связи с милостью божества, одновременно стараясь укорениться в деревне у подножья замка, он сражается за место работы и проникновение в новую жизненную среду; благодаря выбору профессии и женитьбы хочет укорениться в деревне, хочет как «чужак», следовательно, с отличной от всех позиции, хочет иначе, чем остальные, добиться того, чтобы также, как самый дюжинный обыватель, без особых усилий и соображений, попасть в замок. Решающим для этого моего мнения является то, с какой чуткостью Франц Кафка напомнил мне однажды анекдот, который привела племянница Флобера в своей переписке. Он гласит: «Не сожалел ли в свои последние годы он (Флобер), что не избрал жизненной стези обывателя? Я почти могу в это уверовать. Когда думаю о трогательных словах, сорвавшихся как то с его губ, когда мы возвращались домой по берегу Сены; мы навещали моих приятельниц, они разыскивали где-то в толпе своих хорошеньких детишек. «Они правы» («Они в своем праве»), — сказал он, имея в виду тем самым добрый, почтенный семейный очаг».
Как и в «Процессе», К. держится за женщин, которые должны указать ему правильный путь верные жизненные возможности, правда, одновременно со всей их фальшью и половинчатостью, со всей их лживостью недопустимых способов — иначе К. согласился бы на эти жизненные возможности, именно отсюда проистекает его сосредоточенность, превращающая его борьбу за жизнь и принадлежность к обществу в борьбу религиозную. В одном из эпизодов романа, где К. правда, переоценивает свои успехи, он сам так определяет цель своей жизни: «У меня уже есть, как ни маловажно все это, дом, положение и настоящая работа, у меня есть невеста, которая, коли у меня есть профессия, раздобудет мне работу по специальности, я на ней женюсь и стану полноправным членом общества». У женщин (в романе высказывания героев это подчеркивают) «есть связи в Замке», и в этих связях заключается все их значение, из чего, правда, проистекло множество заблуждений обоих партнеров — мужчины и женщины, а также множество несправедливых обид, кажущихся и настоящих, с обеих сторон. Одно зачеркнутое место в рукописи гласит (даже то доказывает неповторимость Кафки-писателя, что вычеркнутые места в его рукописи точно так же прекрасны и значительны, как и все остальные — не требуется большого пророческого дара, чтобы предвидеть, что позднейшие поколения опубликуют когда-нибудь и эти вычеркнутые строки), так выброшенный автором эпизод, где речь идет о горничной Пепи, гласит: «Ему пришлось сказать себе, что если он встретит здесь вместо Фриды Пепи и предположит у нее какие-нибудь связи в Замке, то постарается изорвать в клочья в своей душе тайну этих объятий, как ему пришлось это сделать с Фридой».
Вся суть событий, рассматриваемых, правда, враждебным взглядом, явно обнаруживается во фрагменте (впоследствии вычеркнутом) из протокола деревенского секретаря Мома. Обратимся к нему после внимательного, пусть весьма одностороннего обзора и именно в этом плане, всего произведения:
«Землемер К. должен сначала добиваться того, чтобы утвердиться в деревне. Это нелегко, так как никто не нуждается в его услугах; никто, кроме владельца трактира «У моста», который, захваченный врасплох, все-таки приютил его, никто, кроме нескольких господ чиновников с их шутками, не побеспокоился о нем. Так с кажущейся бессмысленностью бродил он по округе и был занят ничем иным, как нарушением деревенского покоя. В действительности же он был очень занят, он подкарауливал удачного для себя случая и скоро на него натолкнулся, Фрида, юная официантка господского постоялого двора, поверила его обещаниям и позволила ему себя соблазнить.
пути заодно иногда доходят до невероятных низостей; напротив, если уж заходят далеко, тогда это, конечно, не блуждание впотьмах, тогда это уже сознательная позиция. Возьмем, например, случай с Фридой, Ясно, что землемер Фриду не любит и женится на ней не по любви; он достаточно хорошо понимает, что она — невзрачная девушка с тираническим характером и к тому же с очень дурным прошлым, соответственно с этим он с ней и обращается и болтается по округе, не заботясь о ней. Такова суть дела. Теперь его можно интерпретировать различными способами, так, например, что К. казался бы очень слабым или очень благородным, или просто дрянным человеком. Но тут концы с концами не сходятся. Истина обнаружится, если только мы старательно пойдем по его следам, которые мы здесь обнаружили — с самого начала, от прибытия, вплоть до его связи с Фридой. Тогда обнаружится ужасающая истина; нужно, конечно, еще и привыкнуть к тому, чтобы в нее поверить, но ничего другого не остается. Лишь из самых грязных побуждений К. сближается с Фридой и не отстанет от нее, пока имеется хотя бы какая-нибудь надежда, что расчеты его оправдаются. То есть он полагает, что ему удалось «подцепить на крючок» влюбленного в нее господина председателя и тем самым получить во владение залог того, что Фрида может быть выкуплена за самую высокую цену. Вести переговоры об этой цене с господином председателем — теперь его единственное стремление. Так как Фрида для него — ничто, а цена — все, то в отношении Фриды он был готов на любую уступку, зато относительно цены — настойчив и тверд. Пока что безобидный, если не обращать внимания на омерзительность его предложений и предположений, он, если поймет, как тяжко заблуждался и опозорился, мог стать даже зловредным, — естественно, в пределах своей незначительности».
Этим лист заканчивается. С краю был еще по-детски нацарапанный рисунок: мужчина держит девушку в своих объятиях, лицо девушки прижато к его груди, но гораздо больший по величине мужчина глядит поверх плеча девушки на бумагу, которую держал в руке и в которую радостно вносил какие-то суммы.
Теперь следует обратиться к явным и предполагаемым К. связям между женщинами и Замком, следовательно, — к божественному Провидению, загадочному и необъяснимому, и прежде всего в эпизоде с Сортини, в котором чиновник (Небесный Пастырь) явно требует от девушки нечто безнравственное и грязное, — эпизод, так напоминающий «Страх и трепет» Кьеркегора, — произведение, к тому же очень любимое Кафкой, которое он часто перечитывал и проникновенно комментировал в своих письмах. Эпизод с Сортини — как бы слепок с книги Кьеркегора; отсюда проистекает вывод, что Бог требует от Авраама даже преступления, принесения в жертву своего сына, и этот парадокс содействует победоносной констатации того, что категории морали и религиозности не вполне заменяют друг друга.
Несоизмеримость религиозного и житейского поведения — именно к этому подводит центральная мысль романа Кафки. Причем нельзя упускать из виду того, что Кьеркегору-христианину, в его позднейших произведениях, всегда давалось весьма четко перейти от этого конфликта несоизмеримости к отречению от земной юдоли, тогда как герой Франца Кафки упорно до изнеможения добивается того, чтобы устроить свою жизнь в соответствии с директивами, хотя прямо-таки нагло и очевидно будет отталкивать все поручения замка, хотя его подбивает на пренебрежительные суждения и высказывания о замке, все же в глубине своей души он сохраняет благоговение, что фактически подтверждает поэтическое дыхание жизни и ироничную атмосферу этого несравненного романа. Все нелестные отзывы и высказывания фактически показывают только дистанцию между человеческим постижением и Божественным Провидением, правда, с узкой перспективой, доступной человеку, причем при этом человек (К. точно такой же изгой, как семья Варнавы) по видимости преисполнен несомненным правом и тем не менее непостижимым образом постоянно остается бесправным. Перекошенно-выравненные отношения между человеком и Богом, непреодолимость дистанции между ними рациональным образом не могли быть выражены лучше (и потому кажущаяся причудливой форма романа при ближайшем рассмотрении оказывается единственно возможной), чем с помощью магического юмора описанной ситуации, так что небесное, измеренное человеческим разумом, выглядит как нечто благородное и достойное любви, словно этим нечто и господин Кламм (Ананке?) наделен самой богатой меркой, но вскоре язвительно критикуется, критически-умно и критически-глупо, так что поднебесность Замка преподносится при случае даже в высшей степени пренебрежительно (регистратура), или в жалком виде, запушенной и капризной, бессмысленной кобольдо-подобной (помощники), или мещански, но преподносится всегда с непроницаемым видом. Нюансы, которые находит Кафка для изображения «Небесного», не монотонно-пафосны, как звуки органа, а отличаются практически бесконечными и самыми тонкими оттенками, как в трагическом, так и в трагикомическом аспектах. И точно также богато-своеобразны его выразительные способы контрастирования небесного Провидения и земных неудач. «Когда творят — это всегда фальшиво» — выражение это изменено не настолько законченно, не настолько гениально, насколько убедительны тщетные попытки К. наладить подлинные отношения с деревней и Замком. Как снова и снова внезапно появляется помощь оттуда, откуда ее меньше все ожидаешь, и как — напротив — случается с планами, разрабатываемыми честно и с самыми лучшими намерениями; например, печально закончилось прикладывание к бутылке с коньяком; как самый малый соблазн ведет к гибели (ср. в «Сельском враче»: «Раз уж последовал ошибочный звон ночного колокола — это ни к чему хорошему никогда не приведет»), и как человек беспомощно прислушивается к миру, не дающему ответа или разражающемуся многочисленными ответами на его извечный вопрос о добре и зле; как незыблемо хранится в глубине его души надежда на единственно правильный путь «который мне определен и для которого я предназначен» (ср. «Пред вратами Закона») — из-за всех этих зигзагов оценок и догадок, всех препятствий, неясностей, дон-кихотства, затруднений и просто несообразностей человеческого бытия и благодаря нашей путанице еле брезжащих догадок о требованиях высших небесных сфер роман Кафки «Замок» кажется мне отлитым в форму прямо-таки с бесподобной выразительностью, абсолютной и одновременно понятной почти любому. То, что поразительные подробности многих мест романа, по-видимому, прежде всего безусловно относятся к сущности этого совершенства, не поймет только тот, кто никогда еще не пытался составить себе мнение о событиях чьей-либо жизни (например, Наполеона) и создания из них примера жизненного пути (принадлежащее любому принадлежит всему человечеству). Изо всех серьезно воспринимаемых жизненных установок особое значение имеет то, что Ольга сказала о письмах Варнавы: «Размышления, к которым они дают повод, бесконечны». Или, как это говорится в одном (вычеркнутом) месте романа: «Наберись терпения смотреть на веши безотрывно, пусть не широко открытыми глазами, и разглядишь многое; но расслабься только единожды и закрой глаза — все тотчас исчезнет в темноте».
в мир, он, выражаясь сдержанным языком Кафки, «увидит многое, что прежде оставалось без изменения».
«Процессу», как в факте издания, так и в способе его осуществления. Само собой разумеется, ничто мной не изменено. Исправлены только очевидные ошибки. Далее: в немногих случаях я внес разделение на главы. Впрочем, распределение на главы в рукописи обозначил сам автор, даже обозначение главы, включающий эпизод с Ольгой, сделано им. Сама рукопись заглавия не имела. В разговорах Кафка всегда называл роман «Замком».
По вышеизложенной причине последние страницы рукописи я переместил ближе к началу текста — в обрамлении страниц сцены между К. и Хансом и эпизодом Гиза-Шварцер, которые не проясняют будущее и, во всяком случае, приобрели бы достаточно самоценное значение только при дальнейшем развертывании событий.
1926 г.
«Замок» осуществлено по тем же принципам, которых придерживались при издании романа «Процесс». Оба опущенных при первом издании отрывка теперь приведены к большей связности с целым; даже ранее исключенная заключительная глава заняла свое место. Вариант начала включен в приложении вместе с рядом вычеркнутых писателем мест. Такие дополнения составили несколько больших абзацев; Кафка сам их использовал в свое время — в измененном состоянии. Эти обозначенные нами как «Фрагменты», отрывки, заключающие Приложения — парафраз эпизодов, присутствующих в основном тексте они помещены здесь в связи со значительными отклонениями от основного текста. Эти отрывки обнаружены в шестой тетради рукописи «Замка».
Упомяну еще, что начальные строки первого послесловия ссылались, само собой разумеется, на заключительную часть первого издания.
Письмо Мома только упоминается, в законченном виде оно находится в послесловии к первому изданию.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
В рукописи повествование продолжалось еще далее на несколько страниц, которые не включены в текст второго издания романа.
Сердито махая рукой, словно пытаясь заставить замолчать надоедливую хозяйку, ничего объяснять он пока не хотел, Герстекер предложил К. пойти вместе с ним. Сначала он не обратил никакого внимания, когда К. возразил, что ему теперь надо вернуться в школу. И только когда К. по-настоящему уперся, Герстекер ему сказал, чтобы он не беспокоился, все, что ему надо, он найдет у Герстекера, место школьного сторожа он может бросить, а теперь пора наконец идти, целый день Герстекер его ждет, и его мать даже не знает, куда он делся. Постепенно уступая ему, К. спросил, за что он собирается давать ему стол и квартиру. Герстекер мимоходом сказал, что К. ему нужен как помощник на конюшне, у него самого есть другие дела, и пусть К. перестанет упираться и создавать лишние затруднения. Хочет получить плату — ему будут платить. Но тут К. окончательно уперся, как тот его ни тащил. Да ведь он ничего не понимает в лошадях. Это и не нужно, нетерпеливо сказал Герстекер и с досадой сжал руки, словно упрашивая К. следовать за ним. «Знаю я, зачем ты меня хочешь взять с собой, — сказал К., но Герстекеру дела не было до того, знает К. или нет. — Ты, видно, решил, что я могу чего-то добиться для тебя у Эрлангера». «Конечно», — сказал Герстекер. К. расхохотался, взял Герстекера под руку и дал ему увести себя в темноту.
Горница в комнате Герстекера была смутно освещена одним огарком свечи, и при этом свете кто-то, низко согнувшись под выступающими над углом косыми потолочными балками, читал книгу. Это была мать Герстекера. Она подала К. дрожащую руку и усадила его рядом с собой; говорила она с трудом, и понимать ее было трудно, но то, что она говорила...
— вычеркнутом — отрывке, размером более страницы, обнаружен нижеследующий вариант состоявшегося диалога. Я привожу его, так как в миролюбивых словах матери, хотя вначале герой романа упорно отгораживается от нее молчанием, в первый раз, вероятно, можно найти мало-мальски позитивную развязку ситуации заключительной главы, которую я привел в первом издании на основании устного замечания К. В самом деле — предложение «Нельзя позволить этому человеку опуститься» имеет странное и трогательное родство с фантастической надеждой на спасение в конце романа «Процесс»: «Кто это был? Друг? Просто добрый человек? Сочувствует ли он? Или пытается помочь? Одинок ли он? Или за ним стояли все?»
Упомянутый вариант диалога с Герстекером таков:
«Теперь Герстекер наконец-то счел, что пришло его время. Несмотря на то, что он все время старался получить в лице К. слушателя, начал он (по-другому он, по-видимому, не мог) довольно грубо:
— У тебя есть должность? — спросил он.
— Да, — сказал К., — очень хорошая.
— Где же?
— В школе.
— Так ведь ты землемер?
— Да. Нынешняя должность — просто временная. Я останусь там только до тех пор, пока не получу назначения на место землемера. Понятно?
— Да. И долго это еще продлится?
— Нет, нет, это может произойти в любую минуту, я говорил об этом вчера с Эрлангером.
— Эрлангером?
— Ты же знаешь это. Не надоедай мне. Иди. Оставь меня.
— Ну да, ты говорил с Эрлангером. Я думал, что это тайна.
— С кем попало я делиться своими тайнами не стану. Это ведь ты как раз грубо окликнул меня, когда я застрял в снегу перед твоей дверью.
— Но потом я тебя отвез в трактир «У моста».
— Это верно, и я тебе не заплатил за поездку. Сколько ты хочешь? —
— У тебя что — лишние деньги? Тебе в школе хорошо платят?
— Достаточно...
— Мне известно место, где тебе будут платить больше.
— У тебя, при лошадях? Благодарю. Кто тебе это сказал?
— Так ведь ты поджидал меня со вчерашнего вечера, чтобы увести.
— Тут ты очень заблуждаешься.
— Тем лучше, что я заблуждаюсь.
— Только теперь, когда я вижу тебя в бедственном положении, тебя, землемера, образованного человека — в грязной изорванной одежде, без шубы, дошедшего до того, что сердцу больно, стакнувшегося с маленькой проказницей Пепи, которая, по-видимому, тебя поддержала, только теперь я понял, что однажды сказала моя мать: «Нельзя позволить этому человеку опуститься».
— Слова хорошие. Именно поэтому я и не пойду к тебе.
Из другого вычеркнутого отрывка привожу еще характерный абзац:
— У тебя поразительный кругозор, — сказала Ольга, — ты много раз подсказывал мне то одно, то другое слово — видимо, потому, что явился из чужих краев. Ведь мы, с нашими жалкими знаниями и постоянными опасениями, вместо того чтобы защищаться, пугаемся даже из-за треска дров в печи, а когда трепещет один, в свою очередь пугаются и другие, и тогда уже никто не знает истинной причины испуга. В таком состоянии нельзя придти ни к какому правильному решению. Даже способные все обдумывать и взвешивать, — а мы, женщины, этого никогда не умели, — теряют такие способности в этом состоянии. Какое счастье для нас, что ты появился.
явился сюда не для того, чтобы принести кому-нибудь счастье; он волен помогать и по собственному своему желанию, если уж на то пошло, но никто не должен его приветствовать как вестника счастья; тот, кто это делает, путает ему его карты, полагает его способным на поступки, на которые, даже принужденный, он никогда бы не мог претендовать; при всем желании с его стороны он просто не был на это способен. Тем не менее
— Правда, подумай я тогда, я могла бы оставить в покое свои заботы, потому что ты нашел бы объяснение всему и выход из любого положения. Ты неожиданно высказываешь нечто из ряда вон выходящее, нечто прискорбно-невероятное.
1946 г.