Безелянский Юрий
Кафкианский мир
Безелянский Юрий
Знаменитые писатели Запада. 55 портретов
http://www.e-reading.by/chapter.php/1006464/73/Bezelyanskiy_-_ZnamenityepisateliZapada._55portretov.html
Жизнь все время отвлекает наше внимание, и мы даже не успеваем заметить, от чего именно.
Франц Кафка — поистине культовое имя. Великое имя в мировой литературе. После Достоевского лишь три писателя — Кафка, Джойс и Беккет — заставили вздрогнуть мир, ибо, как отметил Теодор Адорно, «в их монологах звенит час, пробитый миром, и поэтому они волнуют сильнее, нежели то, что мир общительно нам изображает».
«Для меня Кафка, — заявляет С. Свитак, чешский писатель и публицист, — великий монументалист. Для меня Кафка — реалист XX века, который сумел лучше, чем многие так называемые реалисты, понять и типизировать не только характеры и среду, но и отношения между людьми и дьявольский облик современности, его обесчеловечивание, а вместе с тем и протест против обесчеловечивания, крик возмущения, боль и гнев».
В России у Кафки особая судьба. Сначала, до появления его книг шли только смутные слухи о том, что вот-де на Западе есть какой-то странный писатель, по ту сторону социалистического реализма, живописующий какие-то неведомые ужасы и кошмары человеческой жизни. Партийные идеологи, естественно, разом всполошились и заочно оценили Кафку как врага социализма, тайного агента вражеской литературы. Как признавался Юрий Манн, ученый и толкователь Гоголя:
«До сих пор жива память о московском профессоре, который в своих лекциях походя, но внушительно давал отповедь „этой Кафке, идеологу американского империализма“. Почтенный профессор, кстати, по профессии западник, был убежден, что Кафка — это женщина, не зря же оканчивается на „а“, что она благополучно здравствует и находится по крайней мере в идеологической близости с Пентагоном».
Однако были люди, которые знали Франца Кафку и его произведения. В «Записках об Анне Ахматовой» Лидия Чуковская вспоминает, как 31 октября 1959 года «…при чужом человеке она (Анна Ахматова. — Прим. ред.) разыгралась, развеселилась, разговорилась. Говорила все время почти одна. Пересказала нам весь роман Кафки „Процесс“ от начала до конца.
Отозвалась же о романе так:
— Когда читаешь, кажется, словно вас кто-то берет за руку и ведет обратно в ваши дурные сны.
Рассказала тут же биографию Кафки. На Западе он гремит, а у нас не издается».
Это был 1959 год… Впервые же в Советском Союзе рассказы Кафки, переведенные Соломоном Аптом, появились в первом номере «Иностранной литературы» в 1961 году. В 1965 году, к концу «хрущевской оттепели», был издан однотомник Франца Кафки «Роман. Новеллы. Притчи» в переводе Риты Райт-Ковалевой. Примечательно, что книга вышла без указания тиража, что было явным нарушением всех полиграфстандартов.
Книгу выпустили, но в предисловии предупредили: она опасна. И объяснили, почему: Кафка чужд нашей эпохе и талант у него болезненный; он не понимал своего времени, не верил в человека, боялся жизни, короче, «замыкался в собственной личности, глубже и глубже погружаясь в самосозерцание, которое мешало ему увидеть полноту жизни, многоцветность мира, где господствуют не только сумрачные тона, но сияют цвета надежды и радости».
Юрий Буйда вспоминает: «Говорили, что реальный тираж книги — около 60 тысяч экземпляров. Крали ее безбожно. Когда мне ее выдавали в библиотеке провинциального университета — только в читальный зал, упаси Бог! — библиотекарша смотрела на меня как на потенциального уголовного преступника. Рассказывали, что во всей Калининградской области было всего три черных томика».
«В исправительной колонии». Помните адскую машину с бороной и офицера? «Вынося приговор, я придерживаюсь правила: „Виновность всегда несомненна!“»
На книгу Кафки, как коршуны, набросились критики. Мнения, разборы, разносы. И речь уже шла не о неведомой женщине по имени Кафка, а о вполне определенном писателе мужского рода, явного антипода метода социалистического реализма.
Евгений Книпович: «Призрачный реалист, визионер, утвердивший примат внутренней жизни над действительностью окружающего мира, всеотрицающий нигилист…»
Дмитрий Затонский: «Кафка, возможно, самая странная фигура в европейской литературе начала XX века. Еврей по национальности, пражанин по месту рождения и жительства, немецкий писатель по языку и культурной традиции, Кафка стал объектом ожесточенных споров — эстетических, философских, идеологических. Но стал он им посмертно».
Когда-то видный партийный функционер Петр Нилович Демичев в бытность министром культуры CCCP отозвался о Кафке по-чиновьичьи безапелляционно и лаконично: «Этот труп мы гальванизировать не будем». Но жизнь распорядилась иначе. Вскоре все бывшие советские вожди превратились в политические трупы, а Кафка стал «живее всех живых» и без всякой гальваники.
— такая уж у него была судьба. Кафка происходил из еврейской семьи и писал по-немецки. Заметим: евреи в Праге жили общиной, немцы — колонией, чехи были народом.
«Как еврей, — отмечал исследователь Кафки Гюнтер Андерс, — он не был своим в христианском мире. Как индифферентный еврей — ибо таковым Кафка был вначале — он не был своим среди евреев. Как человек, говорящий по-немецки, он не был своим среди чехов. Как говорящий по-немецки еврей, он не был своим среди немцев. Как богемец, он не был вполне австрийцем. Как служащий по страхованию рабочих, он не вполне относился к буржуазии. Как бюргерский сын — не целиком к рабочим. Но и на службе он не был весь, ибо чувствовал себя писателем. Но и писателем он не был, ибо отдавал все свои силы семье. Но „я живу в своей семье более чужим, чем самый чужой“, — признавался он в дневнике».
Он был чужой и всегда кому-то неугоден. Его книги сжигали то как «еврейскую литературу», то запирали в спецхран как «буржуазную». Кем его только не называли. Из него хотели сделать то еврейского сиониста, а он к сионизму относился весьма критически, то считали католическим или протестантским мыслителем, называли сюрреалистическим экзистенциалистом. Но Кафка не был ни тем, ни другим, ни третьим. Он вообще не подходил ни под одну идеологическую конструкцию, он был Кафка. Сам по себе. Одинокий созерцатель и переживатель абсурда бытия.
В мае 1963 года в Либице под Прагой состоялась конференция о творчестве Франца Кафки. Уже популярный на Западе, он не издавался в странах социалистического лагеря и потому был здесь неизвестен. Его не знали даже в Праге, где он жил и работал. Вот что вспоминает Эдуард Гольдштюкер, один из творцов Пражской весны:
«Кафку Прага не знала. Образованные люди не читали ни строчки. Уже после смерти вышел его „Замок“, но тираж не был даже распродан. Остатки тиража в войну сожгли фашисты — для них это была еврейская литература. Вспыхнувший было интерес к Кафке в году оккупации — абсурдный мир его книг как бы перекочевал в жизнь — после войны заглох. Кафка был неугоден и коммунистам. „Жечь Кафку“ — такой призыв прозвучал со страниц французского коммунистического еженедельника. „Типичный представитель загнивающей буржуазной культуры“, „декадент“, „пессимист“, „дурное влияние на молодежь“ — таковы были ходячие представления. „Агент Запада“ — точка зрения официальной советской пропаганды. А Говард Фаст написал о нем буквально следующее: „Вершина навозной кучи“. Мы решили обсудить, кто есть Кафка на самом деле, и провели международную конференцию „Франц Кафка в пражской перспективе“, на нее приехали Роже Гароди из Франции, Эрнст Фишер из Австрии, видные ученые-марксисты ГДР, Венгрии, Югославии, Польши. Два дня длились ожесточенные дискуссии, в результате которых участники конференции пришли к однозначному выводу: Кафка — выдающееся явление мировой культуры, и, стало быть, необходимо снять запрет с его имени. И Кафка был издан в Восточной Европе и в СССР».
В 1965 году издали однотомник Кафки, а в августе 1968 года советские войска вошли в Прагу, чтобы задавить, растоптать Пражскую весну по-кафкиански. Абсурдно. Тупо. Зло.
Танки идут по Праге,
Танки идут по правде, —
смело написал Евгений Евтушенко. Ну, а Леонид Брежнев, как было сказано на «Би-би-си», взял на себя роль судьи, преподав очередной урок марксизма. «Еще одна попытка „перестройки“ в пределах соцлагеря была подавлена танками в 1968 году», — так высказался Андрей Сахаров.
«При известии о вторжении, — писал известный деятель Пражской весны Зденек Млынарж, — я испытал потрясение, сопоставимое лишь с тем, какое я пережил, попав в автомобильную аварию. В моем сознании промелькнула череда сцен, как будто из какого-то абсурдного кино… Я просто физически ощущал, что это полный крах моей жизни как коммуниста».
Потом его, Млынаржа, вывезут в Москву, и он будет стоять пленником у окна гостиницы и смотреть на свой, бывший свой, Московский университет. «В абсурдности этих минут олицетворялся абсурд всей моей жизни, и меня охватило страстное желание вообще не существовать».
Вспоминая ночь ареста, когда все они, руководители страны, с Дубчеком и Чарником, сидели под дулами автоматчиков — те сопровождали их и в туалет и возвращались потом с мокрыми закатанными рукавами: искали свидетельства контрреволюционности в унитазе, — Зденек Млынарж замечал: «То был настоящий театр абсурда».
«Решение о вводе войск в Чехословакию было результатом действия кафкианской системы», — писал в своей монографии о 1968 годе политолог Иржи Валенте.
Истошный крик прессы: «Найден склад американского оружия!» А оружие оказывается в… русских мешках. Молоденький усталый солдат, вылезая из танка на улице Праги, спрашивает: «Это Израиль?» Танк, развернутый к стене, на стене надпись: «Если у нас такие братья, то лучше бы мать-Россия пользовалась бы противозачаточными средствами».
«Против оружия — лишь ирония, сарказм, презрение, — писала собственный корреспондент еженедельника „Новое время“ в Праге Инна Руденко. — Одетые в броню против голых, безоружных… Чем была Пражская весна, как не попыткой спасти идею, воплотить на деле лозунг „Социализм — это реальный гуманизм“ или „Народ и партия едины“ — и ведь были тогда едины: 75 процентов населения поддерживало коммунистическую партию Чехословакии, — но идею раздавили гусеницы тех, кто, считалось, собой эту идею воплощал. Тем самым была раздавлена и сама идея» («Новое время», 1993, № 21).
Танковая акция устрашения в Праге лишь активизировала увлечение Кафкой в Советском Союзе. Однако это увлечение было коротким и упоительным, как любовный роман на стороне.
— Как, вы не читали Кафку? Фи! — удивлялись тем, кто еще не познакомился с однотомником писателя.
— Не может быть! Я всю ночь читал (а) Кафку. Это что-то грандиозное! Сногсшибательное! Гениальное!..
Но потом Советский Союз рухнул (и опять по-кафкиански), исчезла охранительная цензура. И на прилавках книжных магазинов появилось изобилие книг ранее запрещенных, «идеологически вредных» авторов: Кафки, Джойса, Миллера, Набокова, Ницше и других блистательных мастеров пера и мысли. Сначала книги хватали, не веря в свалившееся на них счастье. Но вскоре выяснилось, что круг поклонников умной, интеллектуальной, философской литературы крайне мал. Кто жаждал, тот купил. Продажи затормозились — книги стали пылиться на полках, пугая своим тусклым отсветом черно-золотистых обложек.
«Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!» И антисказка восторжествовала в России. Установилась пугающая тотальная власть чиновничества, в руках которых Закон стал пугалом для простого народа. За воротами власти жиреющее и богатеющее меньшинство. А большинство, оставшееся по ту сторону ворот, пытается как-то свести концы с концами и выжить. Они обращают свои мольбы, просьбы и надежды к Замку. Но Замок глух и надменен. Сценарий по Кафке.
Впрочем, можно вспомнить и его «Маленькую басню»: «„Ах, — сказала мышь, — мир с каждым днем становится все уже. Сначала он был таким широким, что мне стало страшно, я бежала все дальше и дальше, пока, наконец, справа и слева вдалеке не увидела стены, но эти длинные стены так быстро сближались, что я уже очутилась в последней комнате, а там, в углу стоит мышеловка, и я в нее-то и бегу“. — „Ты просто должна бежать в другом направлении“, — сказала кошка и съела ее».
Вот он, истинно кафкианский мир, где нет выхода. И исход всегда печальный.
Немного биографии
Если очень коротко, то можно написать так:
— «галка») родился 3 июля 1883 года в Праге, в угловом доме у Староместской площади, в семье галантерейщика-фабриканта, человека грубого, самодовольного, властного. Отец Франца, возмущенный тем, что сын не хочет идти по его стопам, презирал литературное увлечение сына.
Кафка окончил немецкую гимназию, затем, в 1901–1905 годах, изучал право и слушал лекции по истории искусств и германистике. В 1906–1907 годах прошел стажировку в адвокатской конторе и в Пражском окружном суде. В октябре 1907 года, в возрасте 24 лет, начал служить в частном страховом обществе «Assicurationi Gereli». В 1908 году слушал лекции по производственному страхованию в Пражской коммерческой академии и в том же году перешел на службу в полугосударственную организацию, занимавшуюся страхованием производственных травм. В ней он проработал четырнадцать лет. Несмотря на степень доктора юриспруденции и старательное выполнение служебных обязанностей, Кафка занимал там лишь скромные и низкооплачиваемые должности. Говоря точнее, карьеры не сделал. Да и не хотел ее делать. Верхние ступеньки социальной лестницы его пугали. Занимаясь страхованием травм, Кафка сам был травмированный — и не только бездушной и вездесущей бюрократической машиной, но и всем окружающим миром. Он боялся его, сторонился и бежал от него.
В 1917 году Кафка заболел туберкулезом. В 1922-м, уйдя на пенсию, он задумал «бегство» в Берлин, где хотел жить в качестве свободного литератора, но состояние здоровья заставило его вернуться в Прагу.
Скончался Франц Кафка в санатории Кирлинг под Веной 3 июня 1924 года, не дожив ровно месяц до 41 года.
Неудавшийся чиновник был великим писателем, чувствовавшим свое высокое предназначение. Его мучила и угнетала несовместимость творческих устремлений и повседневных занятий мелкого служащего. Механическое следование инструкциям и приказам, безмолвное подчинение вышестоящим чиновникам, жизнь робота, а не человека. Всю свою жизнь Кафка ощущал страх. Страх его преследовал как «грозный подземный гул». «Смолкнет он — смолкну и я, это мой способ участия в жизни, кончится этот гул — я кончу и жизнь», — признавался он в дневнике.
«Мое счастье, моя способность и хоть какая-то возможность быть чем-то полезным лежат сейчас в области литературы. И здесь я пережил состояния… очень близкие к состояниям ясновидения». В подобные мгновения Кафка ощущал беспредельное расширение своей личности, как он говорил, «до границ человеческого». Многие из таких видений превращались в символические притчи, которые составили значительную часть его творческого наследия. «Все возникает передо мной как конструкция», — записал и подчеркнул в дневнике Кафка, и этот художественный принцип был основополагающим для его поэтики.
Можно легко представить, как Кафка в своем страховом обществе диктует что-то безнадежно рутинное машинистке и вдруг замирает в поисках нужного слова. Затем находит его, яркое и образное, помещает в канцелярский текст и чувствует, как все внутри него возмущается, ведь он расплатился «ради какого-то жалкого документа» «куском мяса» из собственного тела: «…и осталось ощущение великого ужаса, что все во мне готово к писательской работе и работа такая была бы для меня божественным исходом и истинным воскрешением».
Читая дневники Кафки, все время натыкаешься на признания.
«Моя единственная профессия — литература», «Я весь — литература». Как и Флобер, Кафка испытывал «муки слова», но никогда не пасовал перед ними и был готов «во что бы то ни стало продолжать работу, несмотря на бессонницу и канцелярию».
В дневнике от 22 ноября 1911 года 28-летний Кафка писал:
«Бесспорно, что главным препятствием к успеху является мое физическое состояние. С таким телом ничего не добьешься. Я должен буду свыкнуться с его постоянной несостоятельностью… Мое тело слишком длинно при его слабости, в нем нет ни капли жира для создания благословенного тела, для сохранения внутреннего огня…»
2 мая 1912 года: «…моя ненадежная голова, погибель в канцелярии, физическая невозможность писать и внутренняя потребность в этом».
21 июля 1912 года: «Я ненавижу все, что не имеет отношения к литературе, мне скучно вести разговоры (даже о литературе), мне скучно ходить в гости, горести и радости моих родственников мне смертельно скучны…»
— отец.
У Кафки были сложные и путаные отношения с отцом. Он долго терпел его, не спрашивал ни о чем и не пытался с ним объясниться. Вся боль и все вопросы копились внутри, в душе, и наконец все выплеснулось в «Письме к отцу», которое писатель написал в 1919 году, когда ему был уже 36 лет.
«Дорогой отец.
Ты недавно спросил меня, почему я говорю, что боюсь Тебя. Как обычно, я ничего не смог Тебе ответить, отчасти именно из страха перед Тобой, отчасти потому, что для объяснения этого страха требуется слишком много подробностей, которые трудно было бы привести в разговоре. И если я сейчас пытаюсь ответить Тебе письменно, то ответ все равно будет очень неполным, потому что и теперь, когда я пишу, мне мешает страх перед Тобой и его последствия и потому что количество материала намного превосходит возможности моей памяти и моего рассудка…»
И дальше он пишет:
«Тебе дело всегда представлялось очень простым, по крайней мере так Ты говорил об этом мне и — без разбора — многим другим! Тебе все представляется примерно так: всю свою жизнь Ты тяжко трудился, все жертвовал детям, и прежде всего мне, благодаря чему я „жил припеваючи“, располагал полной свободой изучать, что хотел, не имел никаких забот о пропитании, а значит, и вообще забот; Ты требовал за это не благодарности — Ты хорошо знаешь цену „благодарности детей“, — но по крайней мере хоть знака понимания и сочувствия; вместо этого я с давних пор прятался от Тебя — в свою комнату, в книги, в сумасбродные идеи, у полуумных друзей; я никогда не говорил с Тобой откровенно, в храм к Тебе не ходил, в Франценсбаде никогда Тебя не навещал и вообще никогда не проявлял родственных чувств, не интересовался магазином и остальными Твоими делами…»
Далее в письме Франц Кафка отвергает обвинения отца в своей «холодности, отчужденности, неблагодарности». Более того, он выдвигает встречные обвинения:
«Я был бы счастлив, если бы Ты был моим другом, шефом, дядей, дедушкой (но тут уже я несколько колеблюсь), тестем. Но именно как отец Ты был слишком сильным для меня, в особенности потому, что мои братья умерли маленькими, сестры родились намного позже меня, и потому мне пришлось выдержать первый натиск одному, а для этого я был слишком слаб… Ты же, напротив, истинный Кафка по силе, здоровью, аппетиту, громкоголосию, красноречию, самодовольству, чувству превосходства над всеми, выносливости, присутствию духа, знанию людей, известной широте натуры — разумеется, со всеми свойственными этим достоинствам ошибкам и слабостям, к которым Тебя приводит твой темперамент и иной раз яростная вспыльчивость…»
Кафка напоминает отцу, что он был «робким ребенком», а он его воспитывал «только в соответствии со своим собственным характером — силой, криком, вспыльчивостью». Такой метод воспитания себя не оправдал. Слабый и хилый мальчик, каким рос Франц Кафка, требовал иного подхода к нему — ласки, доброжелательства, подбадривания. Ничего подобного отец не проявлял в отношении сына. Только сила и только самоуверенность: «Сидя в своем кресле, Ты управлял миром».
И концовка письма:
«…Ты мог, например, ругать чехов, немцев, евреев, причем не только за что-то одно, а за все, и в конце концов никого больше не оставалось, кроме Тебя. Ты приобретал в моих глазах ту загадочность, какой обладают все тираны, чье право основано на их личности, а не на разуме. По крайней мере мне так казалось».
Сложные отношения в семье наложили мрачный отпечаток не на одного Франца Кафку. От этого же страдали, к примеру, Андрей Белый и Александр Блок. Деспотизм отца так же пагубен, как и беспредельная любовь матери. Но оставим дебри воспитания, в конце концов я не Песталоцци и не Ушинский, чтобы разглагольствовать на эту тему.
Многолетний друг и первый биограф писателя Макс Брод, описывая психоаналитический портрет Франца Кафки, отмечает, что он всю жизнь колебался между двумя «полюсами притяжения» — здоровьем и болезнью. Его личность двоилась. В стадии «болезни» Кафка проявлял маниакальную требовательность к себе, щепетильную совестливость, испытывал постоянный комплекс вины перед отцом и семьей, на него находили приступы неуверенности в своем творческом призвании, гипертрофической неуверенности, казалось бы, в самых простейших ситуациях, — все вызывало у него неврастению, гнетущее чувство одиночества и самоуничижения. Это наглядно видно из дневниковых записей Кафки и его литературных сочинений. Ужас. Заброшенность. Страх.
Вместе с тем Кафка бывал и совсем другим — стадия здоровья! Макс Брод вспоминает его живым и остроумным собеседником, великодушным человеком, с чувством такта, достаточно мягким, искренним и открытым дружбе.
Как ни странно, но иногда Кафка был способен и на социальный протест. В дни англо-бурской войны он открыто сочувствовал крошечному героическому народу, который боролся против мощной колониальной державы. Претил Кафке и великогерманский шовинизм. Однажды он, в окружении злобной толпы националистов, отказался встать, когда оркестр заиграл «Wacht um Phein» («Стража на Рейне»). И это был вызов. Но таких смелых поступков в жизни Кафки насчитывалось немного.
«Две противоположные тенденции боролись в Кафке: тяга к одиночеству и стремление к общению. Но правильно понять его можно, только осознав, что он принципиально порицал в себе безусловно имевшее место стремление к одиночеству, что высшей целью и идеалом для него была жизнь, включавшая в себя общение и осмысленный труд».
Таков casus Кафки по Максу Броду.
А вот признание самого Кафки: «Без предков, без супружества, без потомков, с неистовой жаждой предков, супружества, потомков…» (21 апреля 1922).
И окончательный вывод, как приговор: «Мне надо много быть одному. Все, что мной создано, — плоды одиночества…»
Поговорим немного о «плодах».
Я был мудрецом, если можно так выразиться, ибо был готов в любую минуту умереть, но не потому, что выполнил все, являвшееся моим долгом, а потому, что не сделал ничего и даже поверить не мог в возможность хоть что-либо сделать.
В журналах Кафка начал печататься в 26 лет, в 1909 году. Когда в январе 1913 года вышла в свет его первая книга «Созерцание» (другой перевод: «Наблюдение»), Кафка сказал одному из своих знакомых: «Одиннадцать книг было продано у Андре. Десять купил я сам. Хотел бы я знать, кто взял одиннадцатую…» При этом он не испытал огорчения, а, напротив, лукаво улыбнулся.
Отдельными книжками вышли сборники рассказов «Приговор» (1913), «Кочегар» (1913), «Превращение» (1916).
В 1915 году писатель был награжден одной из наиболее значительных литературных премий Германии — премии Фонтане. После Первой мировой войны Кафка опубликовал рассказ «В исправительной колонии» (1919), сборники «Сельский врач» (1919), «Мастер в искусстве голодания» (1924)).
завещателя, был опубликован «Процесс», первый из трех великих романов Франца Кафки. На него откликнулись маститые современники — Герман Гессе, Альфред Деблин и Курт Тухольский. Последний назвал «Процесс» «самой страшной и самой сильной книгой последних лет». Потом вышли в свет «Замок» (1926) и «Америка» (1927).
Томас Манн охарактеризовал книги Кафки как «своеобразные сооружения», как «пугающие, призрачно-комические», «в высшей степени мастерские и болезненные». Позднее весьма пиететно о творчестве Кафки высказались и другие знаменитые писатели XX века — Андре Жид, Олдос Хаксли, Франц Верфель, Генрих Манн и другие. Уже в 60-е годы многие оценили мрачные пророческие предсказания Кафки: тотальное администрирование, пугающую автоматизацию, засилье бюрократии. Мир развивался по сценарию Кафки, и писатель обрел посмертную славу.
А ведь было время, когда Макс Брод, стараясь опубликовать труды своего друга, напоролся на отказ Герхарта Гауптмана, который заявил, что имя Кафки он, к сожалению, слышит впервые.
Но вернемся к завещанию. Почему Кафка отказался от дальнейших публикаций своих трудов? Сразу оговорим: даже то, что появилось в свет при его жизни, было напечатано под некоторым давлением друзей. Кафка не хотел публичности, считая, что его сочинительство — это «форма молитвы», дело исключительно интимное. А продавать «молитву» — негожее дело. Он понимал, что, публикуя рукопись, он отторгает ее от себя и, стало быть, отдает в чужие руки кусочек собственного сердца. В этом смысле Кафка был похож на художника Эдварда Мунка, который редко продавал свои картины, отказываясь от самых выгодных предложений, и никого не впускал в ту часть своего дома, где создавал свои картины и хранил их. После смерти Мунка в его доме среди пыли и мышиного помета нашли свыше 10 тысяч рисунков и оттисков. «У меня ничего нет, кроме моих картин. Без них я ничто», — говорил художник. А разве знаменитый на весь мир холст Мунка «Крик» — это не крик Кафки, который несется с его страниц, переходя в надорвавшийся шепот перед самой гибелью?..
Кафка творил, как священнодействовал. В 1922 году, за два года до смерти, он писал Максу Броду:
«Творчество — это сладкая, чудесная награда, но за что? Этой ночью мне стало ясно… что эта награда за служение дьяволу. Это нисхождения к темным силам, это высвобождение связанных в своем естественном состоянии духов, это сомнительные объятия и все остальное, что опускается, оседает вниз, и чего не видишь наверху, когда при солнечном свете пишешь свои истории. Может быть, существует и иное творчество, я знаю только это; ночью, когда страх не дает мне спать, я знаю только это. И дьявольское в нем я вижу очень ясно. Это тщеславие и сладострастие, которые непрерывно роятся вокруг своего собственного или чужого образа и услаждаются им — движения множатся, это уже целая солнечная система тщеславия».
Подобное признание корреспондирует с исповедью композитора Адриана Леверкюна из «Доктора Фаустуса» Томаса Манна. Кто читал, тот помнит, как Леверкюн продал душу черту, а взамен получил «сладкую чудесную награду» — двадцать четыре часа творческого экстаза, ледяного одиночества, растапливаемого лишь адским пламенем «тщеславия и сладострастия».
В минуты «творческого экстаза», в часы визионерства и ясновидения Франц Кафка создавал свои бесподобные литературные «конструкции», как он сам выразился. Слово абсолютно точное, ибо сюжеты, образы и действия героев Кафки совершенно не расцвечены никакими метафорами и другими художественными приемами. Это всего лишь конструкции бытия. Чистая философская мысль или созерцание происшедшего.
В книге «Франц Кафка и проблемы модернизма» Дмитрий Затонский пишет, что очень часто у Кафки «не найдешь ни одного эпитета, ни одной метафоры, ни одного образного сравнения. Всего специфически художественного, всего, что может придать изображаемому даже подобие эмоциональной окраски, писатель тщательно избегает. Прилагательные — только определения; существительные — только названия предметов; глаголы — голые обозначения действий. Кафка как бы информирует, ничего не оценивая…» Но при этом черно-белый язык Кафки более впечатляющ и красноречив, чем многоцветие текстов некоторых известных писателей.
Кафка — это бег без отдыха, без оглядывания по сторонам. Никаких лишних деталей и отвлекающих движений, только бег к цели. К какой? Разумеется, к гибели, смерти, к абсурду человеческой жизни.
«Почему чукчи не покидают свой ужасный край? — спрашивал Кафка и отвечал фаталистической формулой: — Ведь везде они жили бы лучше по сравнению с их нынешней жизнью и нынешними желаниями. Но они не могут этого сделать. Да, все, что возможно, происходит, однако возможно лишь то, что происходит».
А почему в России ничего не меняется к лучшему? Да все по той же причине. Тут еще добавляются национальные особенности характера: терпение, смирение, покорность и извечная надежда на барина: вот приедет барин, барин нас рассудит…
В своих произведениях Кафка, конечно, имел в виду не только чукчей, но человека вообще, независимо от национальной принадлежности и расы. Человек, по Кафке, отнюдь не властелин природы, а, напротив, трясущийся слуга обстоятельств, пасынок бытия, персть, комок глины, страдающее существо, маленький теплый комочек, бессильно мечущийся по жизни.
Кафка рано пришел к мысли о том, что источники мучений и страданий лежат в самом человеке, в его натуре. Он писал в 1903 году своему другу Оскару Поллаку:
«Беспомощные, мы поистине подобны детям, заблудившимся в лесу. Когда ты находишься передо мной и смотришь на меня, что знаешь ты о моих страданиях, и что я знаю о твоих? И когда я бросаюсь к твоим ногам, обливаясь слезами, говорю с тобой, узнаешь ли ты обо мне нечто большее, чем об аде, о котором рассказывают, будто там ужасно и нестерпимо жарко? Не должны ли мы поэтому, мы, все люди, держаться друг перед другом с таким почтением, серьезностью и любовью, как перед вратами ада!»
«Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке»? Иначе мировое зло восторжествует в жизни и раздавит людей.
Франц Кафка не верил, что человек способен победить в поединке со злом, ибо он сам, как индивид, не способен вырваться из-под власти иррациональных сил, господствующих над его личностью. Тут далее можно говорить уже о Зигмунде Фрейде, Ницше, Хайдеггере и прочих мыслителях. Но я этого делать не буду. Лучше о другом: кого чтил Кафка, кто ходил у него в кумирах?
Прежде всего это великий олимпиец Гёте. Симпатизировал и сочувствовал Кафка Генриху фон Клейсту. В последние годы, фактически став отшельником, Кафка был увлечен «датским Сократом» — Сереном Кьеркегором. Кафка, как и Кьеркегор, мог написать: «Я люблю тебя, тишина духовного часа, здесь в моей комнате, где никакой шум и никакой человеческий голос не нарушают бесконечность раздумья и мыслей».
Проявлял Кафка интерес к Герцену, к русской революции и даже к Ленину. О последнем он мало что знал и считал его, наверное, конструктором новой жизни и справедливых человеческих отношений. Как заблуждался Кафка! Именно Ленин стал главным разрушителем царской империи и губителем русского народа. Он заложил основы нового Замка, весьма напоминающего концентрационный лагерь. Но я не буду говорить о советских ужасах, ограничусь лишь одним стихотворением Анны Ахматовой (ее судьба типична для тоталитарной системы), тем более что в нем есть ссылка на Кафку:
Другие уводят любимых, —
Одна на скамье подсудимых
Я скоро полвека сижу.
Вокруг пререканья и давка
И приторный запах чернил.
И Чарли изобразил.
И в тех пререканиях важных,
Как в цепких объятиях сна,
Все три поколенья присяжных
Меняются лица конвоя,
В инфаркте шестой прокурор…
А где-то темнеет от зноя
Огромный небесный простор,
Гуляет на том берегу…
Я это блаженное «где-то»
Представить себе не могу.
Я глохну от зычных проклятий,
Неужто я всех виноватей
На этой планете была?
Ахматовская строка «Такое придумывал Кафка» вытекает из романа «Процесс».
«— Сначала я думал, что все кончится хорошо, — сказал К., — а теперь и сам сомневаюсь. Не знаю, чем это кончится. А ты знаешь?
— Нет, — сказал священник, — но боюсь, что кончится плохо. Считают, что ты виновен. Может быть, твой процесс и не выйдет за пределы низших судебных инстанций, но всяком случае, покамест считается, что твоя вина доказана.
— Но ведь я невиновен. Это ошибка. И как человек может считаться виновником вообще? А мы тут все люди, что я, что другой.
— Правильно, — сказал священник, — но виноватые всегда так говорят». И страшный, безжалостный конец бедного человека с инициалом К.: «…Взгляд его упал на верхний этаж дома, примыкавшего к каменоломне. И как вспыхивает свет, так вдруг распахнулось окно там наверху, и человек, казавшийся издали, в высоте, слабым и тонким, порывисто наклонился далеко вперед и протянул руки еще дальше. Кто это был? Друг? Просто добрый человек? Сочувствовал ли он? Хотел ли он помочь? Был ли он одинок? Или за ним стояли все? Может быть, все хотели помочь? Может быть, забыты еще какие-нибудь аргументы? Несомненно, такие аргументы существовали, и хотя логика непоколебима, но против человека, который хочет жить, и она устоять не может. Где судья, которого он ни разу не видел? Где высокий суд, куда он так и не попал? К. поднял руки и развел ладони. Но уже на его горло легли руки первого господина, а второй вонзил ему нож глубоко в сердце и повернул его дважды. Потухшими глазами К. видел, как оба господина у самого его лица, прильнув щекой к щеке, наблюдали за развязкой.
— Как собака, — сказал он так, как будто этому позору суждено было пережить его».
По роману Кафки режиссер Орсон Уэллс поставил в 1962 году фильм «Процесс». Он многое в нем изменил, отступив от оригинала. Режиссер перемежал современные декорации с видами Загреба, Рима, парижского вокзала Орсэ. Чтобы снять одну важную сцену, Орсон Уэллс заполнил огромную комнату 800 арендованными на время пишущими машинками фирмы «Оливетти». На роль Йозефа К. режиссер пригласил актера Энтони Перкинса, чье лицо с выражением настороженного зверька очень напоминало лицо самого Франца Кафки. Один из критиков того времени написал: «Романы Кафки представляют собой довольно реалистическое описание окружающего мира, но мир этот населен нереальными людьми — как бы из сновидений… В фильме же Уэллса — наоборот: реальные люди населяют мир кошмаров».
«Процесса». Съемки проходили в Праге, и текст был максимально приближен к Кафке. Иозефа К. на этот раз сыграл американский актер Кайл Маклахлен (потом он сыграет детектива в культовом фильме Линча «Твин Пинкс»), и сыграл иначе, чем Перкинс: не боязливого, не съежившегося от страха, а вспыльчивого, дерзкого и порой даже заносчивого человека, и от этого его реальное бессилие что-либо сделать или изменить выглядит более мучительным и трагическим.
И все же Кафка в кино — это редкость. Кафка же в жизни в XX веке и в начале XXI — фантасмагорическая реальность, проявляющаяся во всех странах мира — и тоталитарных, и демократических, там, где унижают и растаптывают человека. Свежий пример. Когда в июле 2003 года я писал это маленькое эссе о Кафке, в России проходила шумная и грубая атака правоохранительных органов на крупнейшую нефтяную компанию «ЮКОС». На встрече с Президентом страны Путиным президент Российского союза промышленников и предпринимателей Аркадий Вольский удивленно задал риторический вопрос: «Почему сначала сажают, а потом разбираются, а не наоборот?»
Можно смело предположить, что господин Вольский не читал Франца Кафку, иначе он бы не задал столь наивного вопроса. Как говорил офицер из новеллы «В исправительной колонии»: «Виновность всегда несомненна». И доказывать ничего не надо, особенно на бескрайних российских просторах, где либо сума, либо тюрьма, — и от судьбы никуда не уйдешь. Кругом «сплошная неразличимая масса опасностей». Эта фраза из притчи «Нора». Там мы читаем:
«…И угрожают мне не только внешние враги. Есть они и в недрах земли. Я их еще никогда не видел, но о них повествуют легенды, и я твердо в них верю…»
И далее:
«…Сидя в моей земляной куче, я, конечно, могу мечтать о чем угодно, о взаимопонимании тоже, хотя слишком хорошо знаю, что взаимопонимания не существует и что едва мы друг друга увидим, даже только почуем близость друг друга, мы потеряем голову и в тот же миг охваченные иного рода голодом, даже если мы сыты до отвала, сейчас же пустим в ход когти и зубы…»
Боже мой, как безысходно! Как мрачно в этом кафкианском мире, в этой норе, где каждый из нас вынужден обитать. Простой человек, не стоящий на пьедестале успеха, это неудачник, аутсайдер, изгой, гонимый отовсюду «вечный жид». Как уже говорилось, Кафка был евреем. А как к этой проблеме «пятого пункта» относился писатель? «Что у меня общего с евреями? — спрашивал Кафка и отвечал: — У меня едва ли есть что-нибудь общего с самим собой».
Все. Точка. Пора переходить к совершенно другой теме, и проницательный читатель догадался, к какой.
Кафка и женщины
Женщины его влекли и вместе с тем пугали. Встречам и общению с ними он предпочитал письма. Свою любовь Кафка облекал в эпистолярную форму. С одной стороны, весьма чувственную, а с другой — вполне безопасную (безопасная любовь сродни безопасному сексу?).
— с Фелицией Бауэр, дважды). И непрекращающееся одиночество. «Все заставляет меня раздумывать… — записывал Кафка по поводу Фелиции. — Страх перед соединением, слиянием. После этого я никогда не смогу быть один» — запись из дневника.
И еще одно признание: «Юношей я был так неискушен и равнодушен в сексуальном отношении (и очень долго оставался бы таким, если бы меня насильно не толкнули в область сексуального), как сегодня, скажем, в отношении теории относительности…» (10 апреля 1922).
Он не хотел, а его толкнули? Позиция явно не мужская. Не воля Кафки правит событиями, а он подчиняется обстоятельствам. Так, однажды в Веймаре ему приглянулась дочь смотрителя дома Гёте. Кафка назначил ей свидание. Она не пришла. И он не стал добиваться повторной встречи. Остыл сразу.
Первое настоящее увлечение Кафки (слово «любовь» написать трудно) — Фелиция Бауэр. Она стала героиней его дневника, и ей он написал массу писем. Дважды, в мае 1914 года и в июле 1917-го, Кафка обручался с ней, но жениться так и не решился. Их первая встреча произошла 13 августа 1912 года в доме Макса Брода. Фелиции Бауэр — 25 лет, Францу Кафке — 29 (оба отнюдь не юные). Она — берлинская рассудительная барышня из мелкобуржуазной еврейско-немецкой семьи, «ненаглядная делячка», как называл ее Кафка. Он — начинающий писатель, худосочный, мнительный и постоянно рефлектирующий гений. Они встретились и… началась переписка.
Весь корпус посланий Кафки составляет 716 страниц, основная масса приходится на первые два года (1912–1914). Письма Кафки сложные, насквозь литературные, истинно кафкианские, в них он оттачивал свое перо и экспериментировал с чувствами (полигон любви и литературы одновременно). Читать их мучительно трудно и психологически тяжело из-за откровений писателя, в них, по его признанию, «страданий сколько угодно». И вместе с тем письма Франца Кафки завораживают и не отпускают от себя.
«Меня эти письма захватили так, как уже много лет не увлекало ни одно произведение словесности, — признавался австрийский писатель Элиас Канетти. — Сказать о них „документ“ — значит сказать слишком мало. Это слово годится лишь с оговоркой, что так же мы назовем и откровеннейшие жизненные свидетельства Паскаля, Кьеркегора и Достоевского. Что до меня, то могу сказать лишь одно: в меня эти письма вошли как некая особая, своя жизнь, и отныне стали мне такими родными во всей своей загадочности, словно принадлежат мне давным-давно, с той поры, как я пытаюсь вбирать в себя людей целиком, дабы снова и снова постигать их во всей их непостижимости».
На основе этих писем Канетти написал исследование «Другой процесс. Франц Кафка в письмах к Фелице».
В первых письмах Кафка обращается к Фелиции почти официально — «милостивая государыня», затем попроще и потеплеее — «мадемуазель Фелиция» и, наконец, совсем интимно — «любимая моя».
Первое письмо датировано 20 сентября 1912 года. Затем последовало второе, третье… Фелиция не осталась равнодушной. 23 октября Кафка пишет: «…Даже если бы все три заместителя директора стояли сейчас над моим столом, заглядывали мне через плечо, я все равно ответил бы Вам незамедлительно, ибо Ваше письмо упало на меня как дар небес…»
И далее в письме: «…А Вас между тем по-прежнему задаривают. И все эти книги, конфеты и цветы громоздятся прямо на письменном столе у Вас на работе? А у меня на столе обычный канцелярский разгром, а Ваш цветок, за который целую Вам руку, я поскорее спрятал в бумажник…»
«Ваш Франц К.».
Из письма, написанного в ночь с 20 на 21 декабря 1912 года: «Неужели ты всегда и со всякой работой справляешься? И никакие письма не заваливаются под стол, не исчезают бесследно? И никакого потайного ящичка, где давние, безнадежно просроченные дела копошатся, точно мерзкие зверюшки? У тебя хорошая память? У меня вообще никакой, так что я работаю только за счет поистине безграничной памяти моего начальника…»
В пятом по счету письме к Фелиции Кафка начинает послание жалоб на бессонницу, а заканчивает сетованиями на помехи у себя на работе, в конторе, откуда он ей пишет. После этого буквально почти ни одно письмо не обходится без жалоб. Вместе с тем Кафка испытывает творческий подъем: в один присест, за ночь, за десять часов, создает «Приговор». Далее появляется «Кочегар», главы «Америки», «Превращение» (о том, как Грегор Замза превратился в насекомое). Кафка посылает Фелиции свои сочинения и ревнует ее к другим писателям: «Я ревную тебя к Верфелю, Софоклу, Рикарде Хух, Лагерлёф, к Якобсону». И особенно ненавистен Кафке Ойленберг: «Ты вообще не должна читать „Блики и тени“».
«Мой образ жизни всецело подчинен работе, — сообщает Кафка Фелиции, — я пишу. Время мое коротко, силы ничтожны, в конторе кошмар, дома — шум, вот и приходится перебиваться всяким штукарством, раз уж красивой и прямой жизни не получается» (1 ноября 1912).
Чем дольше длится переписка, тем более ясными становятся планы Фелиции: она хочет выйти замуж, иметь семью, дом, детей. Она во власти стереотипных трех немецких «К» — киндер, кирхе, кюхе (дети, церковь, кухня). Делопроизводитель и начинающий писатель Франц Кафка — не самый лучший вариант для берлинской девушки, но и не самый худший. В конце февраля 1913 года Фелиция в письме открыто спрашивает Кафку о его планах и видах. На что Кафка отвечает довольно резко: «Меня этот вопрос удивил… Разумеется, у меня нет никаких планов, вовсе никаких видов, ходить в будущее я не умею, я могу в будущее только проваливаться, нырять с головой, скатываться в будущее, споткнувшись, лететь в будущее кувырком, — это я могу, а лучше всего умею просто лежать лежмя. Но уж планов и видов на будущее у меня точно никаких нет, если мне хорошо, то я до краев переполнен настоящим, если мне плохо — я кляну настоящее, как только что клял будущее».
ночному затворничеству, как некий эшафот, за которым неизбежно последует казнь. И Кафка в письмах начинает отговаривать Фелицию от ее намерений. «Я совсем другой человек, чем был в первые месяцы нашей переписки; это вовсе не новое превращение, это обратное превращение, и теперь уже надолго… Нынешнее мое состояние… вовсе не исключительное. Не поддавайся, Фелица, таким иллюзиям. Ты и двух дней рядом со мной не сможешь прожить… В конце концов ты же нормальная девушка и ждешь мужчину, а не мягкотелого земляного червя».
Ничего себе признание! Ничего себе самооговор! Так что же хочет Кафка?
«Я уже не раз думал о том, что лучшим образом для меня было бы запереться, прихватив с собой перо, бумагу, лампу, в самом дальнем помещении длинного, узкого подвала. Еду бы мне приносили и ставили где-нибудь, при входе в подвал. Поход за едой — в шлафроке, под сводами подвальных склепов — и был бы моей единственной каждодневной прогулкой. Потом я возвращался бы к столу, медленно, вдумчиво съедал бы свою пищу и снова принимался бы за работу. Ах, как бы мне писалось тогда! Из каких глубин я бы себя мог исторгнуть!»
Такие признания Кафки настолько запутывают отношения с Фелицией Бауэр, что требуют личной встречи и объяснения, как говорится, глаза в глаза. Кафка решается на поездку в Берлин, чтобы показать, «каков я на самом деле».
Поздно вечером 22 марта 1913 года Франц Кафка приезжает в Берлин. Снимает номер в гостинице и лежит на кушетке пять часов, приходя в себя от собственной решительности. Затем последовало свидание — первое за семь месяцев. Фелиция неожиданно для Кафки заявляет ему, что он ей необходим, несмотря на все свои причуды и страхи.
В этом письме, именуемом «трактатом», Кафка просит Фелицию стать его женой. «Должно быть, это самое странное брачное предложение на свете!» — восклицает Элиас Канетти.
Действительно, в письме Кафка выдвигает такие невыполнимые условия для совместной жизни, которые должны, по его мнению, неизбежно привести к отказу Фелиции от замужества. То есть Кафка хочет, чтобы отказ исходил не от него, а от Фелиции, поэтому он столь пылок и красноречив в «трактате», направленном против самого себя.
Продолжением «трактата» стало буквальное бегство Кафки в санаторий в Риве, где он знакомится с некоей «швейцаркой» и испытывает к ней любовное чувство (чтобы перебить влечение к Фелиции?). Однако Фелиция Бауэр не хочет отпускать «добычу» и посылает к Кафке, вернувшемуся в Прагу, свою подругу Грету Блох для восстановления прерванных отношений с женихом.
Далее дела еще более запутываются: у Кафки возникает интерес к Грете Блох, и начинается новая переписка, на этот раз между Кафкой и Гретой Блох. Параллельно Кафка отправляет письма и к Фелиции, более того, в 1914 году во второй раз просит ее руки. Помолвка состоялась весной 1914 года в Берлине. С одной стороны, помолвка, с другой — растущее чувство к подруге невесты. Кафка околдовал своими письмами Грету Блох и тем самым поставил ее в весьма двусмысленное положение. Создавшийся гордиев узел необходимо было во чтобы то ни стало разрубить, и он был разрублен. В июле 1914 года в отеле «Асканийское подворье» состоялась встреча Франца Кафки и двух женщин — Фелиции и Греты. Разговор этот скорее напоминал «судилище» над запутавшимся мужчиной. Обе женщины дружно обвинили его в вероломстве и непоследовательности, измене и предательстве. И после «суда» неизбежно произошел разрыв помолвки.
Как реагировал Кафка? Он не защищался. Он молчал. Он был подавлен публичной выволочкой, которую ему устроили женщины, к которым был явно неравнодушен. Элиас Канетти утверждает, что гибель Иозефа К. в романе «Процесс» — это точное отражение «суда» в «Асканийском подворье», а Грета Блох выведена в образе барышни Бюрстнер.
отношений. Об этом Кафка записывает в своем дневнике: «Каждый про себя твердит, что это другой непреклонен и безжалостен. Я не отступлюсь от намерения построить некий фантастический, лишь работе подчиненный образ жизни, а она, глуха ко всем немым мольбам, хочет заурядности: уютную квартиру, интерес к делам на фабрике, обильных трапез, с одиннадцати вечера — сон, натопленную комнату и переставляет мои часы, которые последние три месяца спешат на полтора часа, на правильное время».
«Правильное время» — вот что категорически отрицал Кафка. «Она переставляет часы на правильное время, бездумно попирая свободу, приспосабливая время к своему, обычному, ко времени конторы и фабрики…»
«Два часа мы были с ней в комнате наедине. Вокруг меня лишь скука и безнадежность. Не было у нас друг с другом ни одного хорошего мгновенья, когда бы я мог свободно вздохнуть…»
Кафка и Фелиция, как биллиардные шары, разлетаются друг от друга и неожиданно вновь оказываются вместе. Так, с 3 по 13 июля 1916 года они вместе проводят десять дней в Мариенбаде, в двух номерах гостиницы, через стенку. Оба умиротворены, почти счастливы. Кафка отмечает в дневнике: «Теперь все иначе и все хорошо… как только кончится война, мы поженимся, снимем где-нибудь под Берлином две-три комнаты…» Они вдвоем гуляют по тропинкам в мариенбадских лесах. Обедают в ресторане. А ночами он сидит на ее балконе за письменным столом и пишет при свете настольной лампы. Какая идиллия!..
Однако Мариенбад был всего лишь эпизодом, счастливым эпизодом в их непростых и запутанных отношениях. Покорная Фелиция наконец-то взбунтовалась и упрекнула Кафку в себялюбии и бессилии окончательно оформить их отношения. Бунт закончился их второй помолвкой в июле 1917 года. Они даже занялись покупкой мебели и поиском жилья. И, возможно, на этот раз Кафке не удалось бы отвертеться от уз брака, но спасло его нездоровье: в ночь с 9 на 10 августа у писателя пошла кровь горлом. 4 сентября врач-специалист поставил диагноз: туберкулез, который в те годы практически не поддаваяся лечению. Болезнь разом избавила Кафку от Фелиции, от страха перед семейной жизнью и от службы.
Отступление от Кафки. Чехов
Вот так закончился любовно-эпистолярный роман Франца Кафки и Фелиции Бауэр. Фелиции не удалось сломать холостяцкое сопротивление Кафки и пришлось смириться с этим. Тут невольно возникает ассоциация с другой женщиной — актрисой Московского Художественного театра Ольгой Книппер, которая тоже домогалась писателя и добилась-таки своего. Другой писатель — это Антон Павлович Чехов, тоже больной туберкулезом, как и Кафка.
Ольга Леонардовна сумела пленить Чехова своей игрой в трагедии «Царь Федор Иоаннович». Она казалась писателю благородной и задушевной женщиной, в жизни оказалось все по-другому. Это была женщина себялюбивая, прагматическая, любовница Немировича-Данченко, поставившая себе цель стать женой знаменитого писателя, чтобы иметь право носить его фамилию — так она стала Книппер-Чеховой.
Чехов женился на ней и получил сполна. Только в этом «сполна» не было ни задушевности, ни благородства, ни участия, ни сопереживания. «Я увлекаюсь и изменяю тебе на каждом шагу — это верно. На то я человек и женщина», — писала Книппер Чехову, даже не в оправдание, а в назидание. Мол, смирись, я женщина-эмансипэ. Я актриса. А он, бедный Антон Павлович, мучился безмерно, попав в жесткие ее руки. Жить с Чеховым в Ялте, предписанной ему врачами, Ольга Книппер-Чехова не хотела и все время вызывала его в Москву: «Дусик, брось хандрить, не стоит. На январь возьми да приезжай».
не пьесы писать, а копаться в саду. Но его теребили. Его неволили.
15 июля 1904 года Чехов умер. Ему было 44 года.
Через двадцать лет ушел из жизни Франц Кафка.
Милена — женщина мечты
А что произошло далее с Фелицией Бауэр? Она хранила письма Кафки до 1954 года, а потом их продала. Письма были опубликованы в 1976 году. Сама Фелиция вышла замуж и родила двух детей. С приходом фашистов к власти эмигрировала с семьей в Америку, где и умерла в 1960 году в возрасте 73 лет.
— с Юлией Вохрыщек, очень напоминающий роман с Фелицией Бауэр, только более скоротечный. Осенью 1919 года состоялась помолвка с ней, а 4 июля 1920 года, в воскресный день, произошел разрыв, причем мотивы разрыва Кафка изложил в своем письме.
И, наконец, последняя женщина Кафки — чешка Милена Есенска, в замужестве — Поллак. Она первая перевела Кафку на чешский язык. Задолго до знакомства с нею Кафка записал в дневнике, что встретить женщину, которая тебя понимает, значит иметь точку опоры, иметь Бога.
«Одно свойство, кажется, у нас общее, — писал Кафке Милене, — мы так робки и запуганны, каждое письмо уже иное, почти каждое страшится предшествующего, а еще более — ответного. Вы-то по природе не таковы, это сразу видно, а я — может быть, даже и я по природе не таков, но это почти стало природой и проходит лишь в приливе отчаяния, разве что в гневе и — не забыть — в страхе».
Кафке хотелось, чтобы его новая возлюбленная считалась робкой и запуганной, метущейся в «необозримых пространствах страха», как и он. Однако Милена представляла другой материал. Она была энергичной и жизнерадостной женщиной, и даже Кафка в дальнейшем признавался Максу Броду: «Она воплощенный огонь, подобного я еще никогда не видел».
«Страстная, смелая, холодная и умная — когда принимала свои решения; безрассудная — когда избирала средства для их осуществления» — так характеризовал хорошо знавший ее Вилли Хаас. Эти качества в ней, естественно, меньше проявлялись в любви; куда больше — через многие годы после смерти Кафки, когда она стала журналисткой.
— так по крайней мере он говорил сам. В Милене Кафка нашел воплощение своих снов и мечтаний. У них было много общего, но их разделяло происхождение. Он — сын еврейского коммерсанта средней руки; она — из знатной чешской семьи, увековеченной на бронзовой доске Пражской ратуши в память о военных деяниях одного из предков. «И потому мои тридцать восемь еврейских лет, — отмечал Кафка, — говорят перед лицом Ваших двадцати четырех христианских».
— его постоянное чувство страха. Уже после смерти писателя Милена Есенска писала: «… Дело обстоит так, что все мы как будто приспособлены к жизни, но это потому, что нам однажды удалось найти спасение во лжи, в слепоте, в воодушевлении, в оптимизме, в каком-либо убеждении, в пессимизме — в чем угодно. А он никогда не искал спасительного убежища, ни в чем. Он абсолютно не способен солгать, как не способен напиться. У него нигде нет прибежища и приюта. Поэтому он открыт всему тому, от чего мы защищены. Он как голый среди одетых».
Одна лишь фраза Милены — «он как голый среди одетых» — стоит больше всех трудов и изысканий о жизни и творчестве Франца Кафки.
Милене удалось вытащить Кафку из его мрачной «норы». Будущему душеприказчику Кафки Максу Броду Милена так описывала свою миссию: «Я таскала его за собой по холмам в окрестностях Вены — сама убегала вперед (он ходит медленно), а он топал за мной, и стоит мне закрыть глаза, как я сразу вижу его белую рубашку, и загорелую шею, и как он отдувается. Целыми днями он был на ногах, то в гору, то под гору, на солнце и ни разу не кашлянул, ужасно много ел и спал как сурок».
Кафка отчетливо понимал, что Милена — это то, кто ему действительно нужно, — не Фелиция, не Грета, не Юлия, — но она ему недоступна, она замужем и совсем не хочет расставаться со своим мужем. «Ты слишком любишь своего мужа… и потому не можешь его оставить», — констатирует Кафка в одном из писем к Милене, а в другом пишет:
«Я вовсе не переоцениваю твоего мужа, и очень даже возможно, что я его недооцениваю… В твоей совместной жизни с ним я на самом деле всего лишь мышка в „большом доме“, которой в лучшем случае раз в год дозволяется открыто пробежать по ковру».
Какое блестящее сравнение! Дорогой персидский ковер и маленькая серая мышка из маленькой норки!..
В другом письме, реально оценивая ситуацию, Кафка писал: «Милена, зачем ты пишешь о нашем совместном будущем, ведь оно никогда не наступит. Мало есть несомненных истин в мире, но вот одна из их числа: никогда мы не будем жить вместе, в общей квартире, бок о бок, с общим столом — никогда; даже общего города у нас не будет».
Да, Милена не хотела расставаться с Веной и переезжать в Прагу, не желала бросать и мужа. Она хотела лишь изредка видеться с Кафкой и общаться с ним (интеллектуальное влечение без плотского наполнения?). К тому же Кафка серьезно болен, легкая форма туберкулеза была и у Милены. «Мне кажется иногда, — вырвалось признание Кафки к Милене, — что мы, вместо того чтобы жить вместе, просто тихо-мирно уляжемся вместе, чтобы умереть».
— это романтично и логично для Кафки, но это абсолютно противоестественно для Милены. Она жаждала жизни и вовсе не желала падать в мрачную бездну. Возможно, когда Кафка умер, в какой-то миг она подумала о том, что зря не согласилась на «легкую смерть» вместе с ним…
«Возлюбленный», в основу которого легли отношения Милены и Кафки. Роль Милены исполняла француженка Валери Каприски. В картине рассказывается, как после расставания с писателем героиня впадает в депрессию и, чтобы избежать боли, начинает принимать наркотики. Под их действием она рисует портреты Кафки и, выйдя из дома, пытается продать первым встречным свои странные, деформированные изображения Кафки.
Оккупация Чехословакии гитлеровскими войсками в 1939 году встряхнула Милену Есенска. Она смело вступила в ряды подпольного Сопротивления. В августе 39-го появился ее призыв «К чешским женщинам», в котором говорилось: «Если вы вступаете в связь с немцами, то автоматически исключаете себя из чешского общества». В ноябре Милена была арестована гестапо за «подготовку к государственной измене». Правда, на процессе в Дрездене суду не удалось ничего доказать. Но тем не менее гестапо вновь арестовало Милену и отправило в лагерь Равенсбрюк, где она и умерла в мае 1944 года, спустя ровно двадцать лет после смерти Кафки. Как выяснилось позже, Милену Есенска выдал провокатор Ярослав Нахтман, который был причастен к гибели более 200 борцов Сопротивления.
В 1995 году Милене Есенска было посмертно присвоено почетное израильское звание «Народная праведница».
«Удивительны его книги. Сам он еще удивительней». Но и сама Милена была отнюдь незаурядной женщиной.
Жизнь к смерти
… Ведь нельзя же не жить. Именно в этом «ведь нельзя» таится сумасшедшая сила веры, в этом отрицании получает она свой облик.
Кафка был хилым ребенком с детства. Раздеться для него — почти психологическая травма. Всем детям купание — в радость, для Кафки — в печаль. В знаменитом «Письме к отцу» он писал: «Вспоминаю, например, как мы нередко переодевались в одной кабине. Я худой, слабый, узкоплечий, ты сильный, большой, необъятный. Уже тогда, в кабине, я казался себе жалким, причем не только перед тобой, но и перед всем миром, ибо ты был для меня мерой всех вещей».
«Ясно одно: главное препятствие на моем пути к успеху — мое физическое состояние. С таким телом ничего не добьешься… При такой хилости тело у меня непомерно длинное, в нем нет ни капельки жира для производства блаженного тепла, для поддержания внутреннего огня, того жира, которым при случае без ущерба для организма мог бы прокормиться мой дух, презрев повседневные нужды. Но где уж этому слабому сердцу, которое в последнее время так часто покалывает, прогнать кровь по всей длине этих ног…»
Кафку угнетала его худоба, и он носился, как он писал в письме Максу Броду, «с дурацкой идеей растолстеть». Однако растолстеть ему так и не удалось. Как не удалось и сохранить здоровье.
Когда Кафка заболел туберкулезом, он, не доверяя официальной медицине, сам попытался спасти себя. Запретил себе кофе, чай и алкоголь. Тщательно подбирал пищу. Надолго становился вегетарианцем. Занимался плаванием, пробежками, гимнастикой. Бегал по лестницам, чтобы тренировать свое сердце. Но ничего не помогало и ничего не укрепляло его здоровье. Бессонница и работа по ночам разрушали то, что он созидал днем.
«Если я доживу до 40 лет… но до 40 лет я вряд ли доживу, об этом свидетельствует, например, ощущение, будто в левой половине черепа у меня набухает что-то…»
— предчувствие почти не обмануло его.
Развивающаяся чахотка раздавливала Кафку. 16 января 1922 года он писал в своем самочувствии: «…бессилие, не в силах спать, не в силах бодрствовать, не в силах переносить жизнь, вернее, последовательность жизни…»
12 июня 1923 года, за год до смерти: «Ужасы последнего времени, неисчислимые, почти беспрерывные. Прогулки, ночи, дни не способны ни на что, кроме боли…»
В последние недели жизни, в санатории в Кирлинге, Кафка по настоянию врачей не разговаривал. На вопросы собеседников он отвечал записками, некоторые из них сохранились. Однажды его спросили о Фелиции, и он написал следующий ответ: «Я собирался как-то поехать с ней на море, но из-за худобы и прочих мелких страхов устыдился».
3 июня 1924 года Франца Кафки не стало…
Кафка дважды писал Максу Броду, прося сжечь рукописи «Процесса» и другие «каракули» после того, как он умрет. Он не хотел никакой посмертной славы, тем более что и не верил в нее. Однако Брод не выполнил просьбу своего друга, заявив, что в момент написания этих писем Кафка был одержим одним из своих приступов черной меланхолии, и в 1925 году подготовил и сдал рукопись в печать.
«Процесс» был написан в конце 1914 года после одного из разрывов с Фелицией Бауэр. Герой «Процесса», обвиняемый Йозеф К., тщетно пытается установить, что же за преступление он совершил. Однако никто ему ничего не говорит и ничего не объясняет. В сгущающейся атмосфере неопределенности и тревоги герой сам начинает верить в свою мифическую вину.
на хранение в цюрихский банк. Прямые наследницы — сестры Кафки — погибли в концлагерях. Их дети — племянницы Кафки — передали большую часть рукописей в Бодлианскую библиотеку в Оксфорде. Рукопись «Процесса» Макс Брод оставил себе, но в конечном счете она попала в совсем чужие для Кафки руки и в 1989 году была продана на аукционе «Сотби» за 2 миллиона долларов. Сумма фантастическая по сравнению с теми весьма скромными гонорарами, которые получал Кафка при жизни.
«Чужие руки» — это Эстер Хоффе, секретарша и любовница Макса Брода. Она потихоньку распродавала архив Кафки и на вырученные деньги ежегодно красиво отдыхала в Швейцарии. «Процесс» она берегла особо и даже не разрешала литературоведам взглянуть на рукопись. Но когда за 600 тысяч долларов в 1987 году были проданы 500 писем Кафки к Фелиции Боуэр, Эстер Хоффе поняла: настал черед заработать и на «Процессе». И заработала…
Бедные гении! Как странно устроена жизнь… Многие титаны искусства (Моцарт, Пушкин и другие) при жизни испытывали нужду в деньгах. А после их смерти люди, стоящие при их творческом наследстве (критики, литературоведы, исследователи, юристы и прочие), получали обильную ренту с посмертной славы титанов и гениев. Кафка — неоспоримая величина в мировой литературе. Ахматова даже как-то сказала, что весь XX век стоит на трех китах: на произведениях Марселя Пруста, Франца Кафки и Джеймса Джойса. Но Кафка из материальных благ не имел ничего, а какая-то Эстер Хоффе отхватила куш. Несправедливо. Именно об этой несправедливости говорится во всех книгах великого Кафки.
Франц Кафка, так же как и Джойс и Вирджиния Вульф, ненавидел и презирал мир, в котором жил и который описывал. Мир — это бессмысленная китайская стена, которая разделила людей и заставляет народы ненавидеть друг друга.
«Зачем же… покидаем мы родные места, речку и мосты, мать и отца, рыдающую жену, детей, которых нужно воспитывать, и уходим в школу, в далекий город, а мысли наши устремлены еще дальше — к стене на севере? Зачем? Спроси начальников. Они знают нас. Им, несущим бремя столь великих забот, известно о нас, они знают наше скромное ремесло, видят, как мы сидим все вместе в низкой хижине, и молитва, которую вечером глава семьи читает в кругу близких, руководителям приятна или неприятна. И если я смею позволить себе подобную мысль относительно руководства, то должен сказать, что, по моему мнению, руководство существует с незапамятных времен и не действует подобно знатным мандаринам, которые, вдохновившись прекрасным утренним сновидением, тут же созывают совещание, быстро принимают решения и уже вечером поднимают народ барабанным боем с постелей, чтобы выполнить эти решения, пусть речь идет лишь об иллюминации в честь какого-нибудь бога, если он вчера был милостив к этим господам, а утром, когда погаснут фонарики, они высекут этот народ в темном переулке. Вернее — руководители существовали искони и решение построить стену — тоже…» («Как строилась китайская стена»).
А разве все руководители России начиная с 1917 года не являлись мандаринами, которые заставляли строить стену, а потом высекали свой же собственный народ? Подчас строительство и наказание шло параллельно. «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». И сделали блистательно. И отсюда — «наш народ думает об императоре с надеждой и безнадежностью». И вот уже в России появляются новые бунтари, экстремалы и фашисты, и возникает тема «Большого скандала» (так называется стихотворение некоего Ивана Овсянникова):
Выезжает Савинков — это бледный конь.
Сзади мчится Кафка в черных кандалах.
И на бронепоезде, в шапке из кудрей,
Так давите публику, словно виноград!
Пусть течет из публики приторный сироп,
Катится по желобу и стекает в гроб…
— террористическому. Дегуманизация человека. Сплошная иррациональность. Торжество мирового зла.
Современные критики часто сравнивают Кафку с Гоголем, находя много общего в их биографиях и в книгах. Обоих не жаловали в детстве, осыпали насмешками в ученичестве. Неприкаянно чувствовали себя Гоголь и Кафка во взрослой жизни. Оба боялись женщин. Целомудренный «девственник» Гоголь. И Кафка с платоническими возлюбленными — Фелицией и Миленой. И в книгах обоих писателей отражен человеческий ужас, крик «маленького человека», задавленного глыбой реальности.
В заключение позволю себе дерзкий перефраз из Владимира Маяковского:
Милый, не надо,
—
Что только вас мнут и тиранят?
Деточка,
Каждого жизнь мучительно ранит.