Э. П. Гончаренко
Днепропетровский национальный университет
БЛУМ И EVERYMAN
АНГЛІСТИКА ТА АМЕРИКАНІСТИКА
Випуск 4 Заснований у 2004 році
http://www.nbuv.gov.ua/portal/Soc_Gum/Aia/2007.pdf
«Всечеловечность» Блума подчёркнута Джойсом как на уровне словесно-образном - сближением с Everyman'om, героем moral play XVI в., так и на уровне сюжетно-биографическом. Последнее заключается в том, что Блум поставлен в положение исключительное и одновременно универсальное, позволяющее ему быть не «человеком такой-то национальности», а «просто» человеком, вненациональным человеком вообще: потомок венгров, евреев и ирландцев, он - еврей в Ирландии и ирландец для остального мира; принявший без серьёзной религиозности сначала протестанство, затем католицизм, и живя в католической среде, он и в этом отсутствии религиозной прикреплённости одновременно - исключение, изгой и образец универсальности. Это хорошо интерпретирует Ричард Эллманн, который тщательно взвешивает значение такой особенности биографии Блума в монографии «Улисс на Лиффи»: сделав Блума одновременно Одиссеем, евреем, бывшим иудеем, бывшим протестантом, формально католиком, Джойс наслоил «иудео-христианскую традицию поверх еврейско-эллинистической». При этом, как атеист и вольнодумец, «Блум - это пост-христианин, точно так же, как, будучи новообращённым христианином, он - пост-иудей, а будучи иудео-христианином, он - пост-гомеровский человек» [2, с. 3-4]. Эллманн комментирует это так: в этом образе Джойс «слой за слоем постигает прошлое» человечества [2, c. 4]. Думается, остаётся добавить: не только ради прошлого Джойс даёт своему Одиссею максимально всеохватывающие характеристики; он делает его «сразу всем», объединяя в нём разные человеческие состояния, чтобы иметь право сказать: вот Всечеловек, Everyman [3, p. 368].
Думается, тема «Блум и Эвримен» заслуживает более подробного рассмотрения, - кажется, это одна из наименее разработанных тем джойсианы. Мимо неё проходят и Р. Эллманн (в биографии Джойса и в «Улиссе на Лиффи»), и Х. Кеннер в своих больших книгах о Джойсе («Голоса Джойса», 1978, и «Улисс», 1987) [4; 5], и Д. Шварц и другие. Между тем моралитэ об Эвримене, на наш взгляд, навеяло Джойсу некоторые смысловые и структурные мотивы «Улисса».
«Эвримен» [6] датируется концом ХV века, сохранившиеся печатные экземпляры относятся к периоду между 1508 и 1537 г. Пьеса объединяет в себе черты moral play и miracle: от моралитэ в ней - персонификация свойств и черт жизни человека, а миракль даёт знать о себе присутствием образа Бога. Герой, Эвримен, олицетворение каждого человека, перед лицом Смерти и в ожидании отчёта перед Богом просит все свои лучшие черты, приобретения и поступки (они персонифицируются) сопутствовать ему и ходатайствовать за него перед Богом. Эти действующие лица - Дружба, Родство, Богатство, Знание, Красота, Сила, Пять Чувств, - отказываются быть спутниками Эвримена в последний час и защищать его перед Богом, хотя клялись никогда не покидать его; только Знание и Хорошие Поступки помогают ему, приведя его к исповеди, которая и советует ему искать милости Божией и через раскаяние обрести «елей прощения» («the oil of forgiveness »)[6, p. 223].
Казалось бы, ничто не может быть дальше от Джойса с его антицерковным критическим пафосом, чем идея поисков божественного прощения. Однако и Стивен, и Блум, по определению Джойса, хорошие люди, как и Эвримен, судя по «Цирцее», нуждаются в очищении, в снисхождении, в прощении; Блум, как «более зрелое» джойсовское «я», связан с этой идеей более явно. Может быть, самый глубокий смысл «Цирцеи» именно в этом: в демонстрации слабостей и падений «хороших людей», никто из которых не может сказать, что ему не нужны ни очищение, ни снисходительность, не нужно чьё-то высшее «прощение». Не только этот смысловой импульс, но и некоторые важнейшие структурные принципы «Улисса» могут быть связаны с «Эврименом». Вопросно-ответное построение «Итаки» обычно трактуется как «пародийный катехизис» [7, c. 448], а по Джойсу - «математический катехизис» [8, c. 159— 160]; но его можно связать и с драматической формой «Эвримена»: ведь в последнем большая часть текста строится как вопросы и ответы. Именно так выглядят и обращения-просьбы Эвримена, и получаемые им ответы персонажей; но и в репликах самого Эвримена и персонажей тоже широко применяется эта форма, причём в ответах преобладает повествовательно-описательное, часто - дефинитивное построение речи. Реплики персонажей лишь членятся фразами, свойственными диалогу (краткими, неполными предложениями, содержащими обращение, вопрос, утверждение или отрицание), - чтобы тут же перейти к повествовательно-описательному строю речи, к развёрнутым дефинициям (так же будет в джойсовской «Итаке»). Так, Эвримен говорит:
My kinsmen promised me faithfully
For to abide with me steadfastly,
And now fast away do they flee:
What friend were best me of to provide?..
... All my life I have loved riches;
If that my Good now help me might,
He would make my heart full light... [6, p. 218]
Что будут поддерживать меня стойко;
И даже дружба то же обещала мне...
Какой же друг лучше всех поможет мне?
И теперь, если это нажитое мною
Имущество сможет мне помочь,
Оно сильно облегчит моё сердце).
Разумеется, мы говорим не о полном лексическом или интонационно-синтаксическом сходстве с прозой джойсовской «Итаки», а о сходстве принципов: вопрос - лишь предлог для повествовательного куска самого разнообразного содержания.
«Эвримене» ответ Богатства (или Имущества, или нажитого Добра -Goods) вносит в текст моралитэ комические ноты. На просьбу Эвримена Имущество отзывается «из угла»:
Who colleth me? Everyman? What! Hast thou haste?
I lie here in corners, trussed and piled so high,
And in chests I am locked so fast,
Also sacked in bags. Thou mayst see with thine eyes
(Кто зовёт меня? Эвримен? Что! У тебя какая-то спешка?
Я лежу здесь по углам, связанное в тюки и нагромождённое так высоко,
И в комодах я заперто так крепко,
А ещё сложено в мешки. Ты можешь увидеть собственными глазами,
Эта приземлённость, это появление «тюков по углам», голоса вещей в пьесе, где действует сам Бог, где его Посланец является за душой Человека и Смерть готова представить его на суд Божий, как нельзя лучше напоминает тональность джойсовского романа там, где действует Блум: смешение «низкого» и высокого, телесного и духовно-эмоционального, забот семейных и повседневных - и проблем исторических, мыслей о судьбах Ирландии, об ирландской, ветхозаветной и общечеловеческой истории (темы беседы Блума и Стивена в «Итаке») - традиция, «через голову» многих поколений писателей воскрешенная здесь Джойсом; и цель применения этой особой драматической формы в «Итаке» - формы, на наш взгляд, навеянной не только учебным катехизисом, но и moral play* - подчеркнуть трактовку Блума как Эвримена.
Наконец, существеннейшая черта «Эвримена» - особое аналитическое изображение человека, «разложение» его на составные части, которые затем персонифицируются. Это принципиально близко поздним частям «Улисса», особенно «Итаке». По сравнению с предшествовавшей «Цирцеей», пишет С. С. Хоружий, «автор производит в «Итаке» полный смотр героя, только в другой форме, теперь мы видим не «театр личности», а её аналитическое разложение. Подводится итог дня...» [7, c. 344]. Итог этот таков: и Эвримен, и Блум «прощены». Good Deeds и Знание заступаются за Эвримена перед Богом, и он «погружается в могилу» со словами надежды:
That I may appear with that blessed host
Которые будут спасены в день страшного суда).
И Знание подтверждает правоту этой надежды:
Methinketh that I hear angels sing,
And make great joy and melody
(Мне кажется, я слышу пение ангелов,
Их великую радость и музыку
Там, где будет принята душа Эвримена).
Знание вообще играет в этой moral play самую положительную роль, большую даже, чем Добрые Поступки: оно - главный посредник между Человеком и Богом. Если вдуматься, не менее спасительную роль играет наука в джойсовской «Итаке». Блум здесь оказывается человеком научного склада в такой же мере, как Стивен - художнического, и многочисленные научные выкладки, от астрономии до истории, которыми пестрит глава, хотя и даны несколько иронически, но ирония - не единственная составляющая в их освещении; неполнота знаний, их некоторая схоластичность, неспособность никакого знания и никакой науки открыть человеку абсолютную, безотносительную истину, - всё это составляет здесь предмет иронического дискурса, но вместе с тем неустанные усилия сознания приветствуются, даже героизируются: Стивен и Блум философствуют на фоне «небодрева» («the heaventree of stars hung humid nightblue fruit» - [3, p. 651]), вглядываясь в бесконечные дантовские звёзды, и сами приравниваются к космическим небесным телам [8, p. 160].
«спасение» и «прощение» Блума и в другом - в возвращении в родную Итаку, к тёплой и любимой Молли. Другими словами, Блум возвращается из своих странствий, оставшись самим собою: тем же человечным, сочувствующим, грустным, запутавшимся, слабым, «грешным», понимающим другого человеком, - что и позволяет ему обрести, хотя бы в душе, мир, верную жену, сына. Ведь «в реальности» и Молли неверна, и полное философское и душевное взаимопонимание со Стивеном - грёза, продолжение фантастики «Цирцеи».
Но если так, каков же итог и смысл всего - ведь Блум обманут, «Всечеловек» потерпел поражение?
Нет, итог не таков; Блум преодолел всё плохое за счёт собственных внутренних ресурсов, способности любить. Слово, которое искал Стивен на протяжении романа, то слово, «которое знают все» - любовь - найдено и реализуется в Блуме.
Прежде всего, для советских и пост-советских литературоведов открытием является тот факт, что Блум и Молли - совсем не отрицательные, во всяком случае, не «разоблачаемые» герои: так же, как автобиографический Стивен репрезентирует в романе не только джойсовскую, но и вообще человеческую бунтующую юность, особенно юность поэта, так Блум - это образ Всечеловека, Эвримена в его зрелом возрасте, и Молли, по замыслу и получившемуся изображению - Эвривумен, образ женской природы, предвосхищающий Анну Ливию Плюрабель в «Поминках по Финнегану».
В других работах на джойсовскую тему нашей целью было уточнение гомеровских мифологических соответствий в этих образах: была осуществлена попытка доказательства по тексту романа того, что Джойс изобразил «победу Одиссея» в последних двух эпизодах романа и что Молли является Пенелопой отнюдь не только в ироническом и совсем не в негативистском смысле. Существенные аспекты образа Блума были, думается, прояснены в работе при сопоставлении его с Эврименом из моралитэ ХVI века - сопоставлении, на наш взгляд, незаслуженно обойдённом в критике. Ведь имя Эвримена используется в романе, стиль этой пьесы имитируется в «Быках Солнца», и обнаруживается, что сама структура образа Эвримена подсказала Джойсу некоторые принципы построения образа Блума и эпизода «Итака», обобщающего, предзаключительного и оттого относящегося к ключевым. Этот принцип вопросно-ответного рационалистического анализа человека обычно при рассмотрении «Итаки» связывают с катехизисом или учебником. Но ведь и то и другое касается иных предметов, чем человек как Эвримен, и остановиться только на этом сходстве значило бы уделить всё внимание пустой форме; иное дело - вопросы и ответы в моралитэ «Эвримен», позволяющие раскрыть общечеловеческую ситуацию и общие свойства человека.
1. Литературная энциклопедия терминов и понятий / Под ред. А. Н. Николюкина. - М.: НПК «Интелвак», 2001.
2. Ellmann R. Ulysses on the Liffey. L.: Faber & Faber, 1972. -208 p
3. Joyce J. Ulysses. - Oxf., N. Y.: Oxford University Press, 1998. - 980 p.
& Unwin, 1987. -182 p.
& Medieval Miracle plays / Ed. with an introduction by A. C. Cawley. - L.: Dent & Sons Ltd, 1956. - 266 p.
7. Хоружий С. С. «Улисс» в русском зеркале//Джойс Дж. «Улисс». Часть III. Комментарии. «Улисс» в русском зеркале. - М.: Знаменитая книга, 1994. - С. 363-605.
Примечания.
"пустой" форме. Речь идёт о художественной содержательной форме; и здесь, в "Итаке" она наполнена так, как в moral play, а не как в учебных катехизисах: морально-психологическими проблемами героев, а не религиозной догматикой или учебной дидактикой.