XVIII
НЕДОВЕРЧИВЫЙ ТИРАН
В конце концов, не так уж и многое в нем осталось для меня непонятным, что я так и не узнала от него самого. Постоянно наблюдая за ним и слушая его, я подсознательно переняла от г-на Пруста и проницательность, и способность здраво судить обо всем. У нас установилось своего рода взаимопонимание, благодаря которому я предугадывала его желания и даже мысли. Иногда он удивлялся:
— Дорогая Селеста, как вы угадали, что я хотел попросить у вас рубашку?
Я как бы читала малейшие изменения его лица и едва уловимые жесты. Может быть, именно потому, что нисколько не держалась за место и никогда не считала свою жизнь при нем службой или зависимостью. Да и он относился ко мне совсем не как к прислуге. Возможно, он почти сразу понял, насколько я была очарована им, и между нами установилось удивительное согласие.
г-н Пруст этого от них и не требовал. А мне даже говорить было не надо, и уж во всяком случае он знал, что все его желания будут с готовностью исполнены. Когда я по ночам ожидала его, прислушиваясь к двери лифта, то совсем не по обязанности, а единственно ради удовольствия встретить его и слушать его рассказы. Он благодарил меня, но, думаю, нисколько не удивлялся, поскольку прекрасно понимал мое отношение к нему.
Однажды, уже после смерти г-на Пруста, его племянница Сюзи, ставшая госпожой Мант, спросила меня:
— Наверно, жить с ним было не так-то легко?
— Для меня очень легко. Каким бы тираном он ни был, в конце концов, привлекало даже это, особенно после того, как становились понятны все причины.
Но и в своем тиранстве он был очень мил. Казалось почти невозможным всегда угождать ему. Он требовал все тут же и немедленно. Даже с Одилоном, которого он не подчинил себе так, как меня. Если г-н Пруст заказывал такси, муж должен был подъехать еще до того, как он спускался, а потом уже не отпускал его; возвратившись домой, просил подождать еще некоторое время на случай, если ему захочется выйти еще раз. Или вдруг в два часа ночи у него возникало желание выпить холодного пива, за которым надо было ехать в уже закрывшийся «Риц». Как только я запирала за ним дверь, он уже не возвращался взять что-либо забытое — все было заранее предусмотрено до последней мелочи. После его ухода для меня раздавался сигнал боевой тревоги — я должна была убрать квартиру и все приготовить к тому моменту, когда он возвратится. Если я уходила часов в восемь или девять утра, то редко без целого списка поручений, которые требовалось исполнить еще до его вечернего выхода — отнести письма, позвонить по телефону, заказать столик или кабинет в «Рице»... А как только он начинал входить в день, начиналась, кроме кофе и приготовления одежды, обычная серия мельчайших скрупулезностей. Одевшись, он звал меня, все еще обтирал лицо салфетками:
— А сколько уже времени, Селеста? Вы помните, что нужно позвонить? И еще отнести записки, сразу же как только я уйду? Не представляю, когда вернусь; надеюсь, все будет сделано? И, конечно, уберите мою комнату, не забудьте только проветрить.
Или:
— Ну что ж, Селеста, вот какое дело... Я не хотел выходить, но мне кажется, было бы неплохо повидаться с княгиней Сузо. Нужно позвонить и узнать, могу ли я приехать. Как вы думаете? Но все-таки я очень устал.
— Сударь, если вы хотите, я иду звонить.
— Да, конечно, но побыстрее, пожалуйста. Вы успеете нагреть белье и вызвать парикмахера? Надо еще заказать такси, часам к... подождите, я сейчас соображу...
Он высчитывал время для ножной ванны, согревания белья, одеванья, бритья и потом точно называл мне час. И я бежала во весь опор.
Но это недоверие относилось лишь к тому, что ему было интересно. Деньги, например, совершенно не волновали его. Из наследства родителей и двоюродного деда Луи г-н Пруст получил вполне достаточно, чтобы не стеснять себя в своих желаниях. Тем не менее, он весьма скрупулезно относился к ведению денежных дел — по его словам, это было у него от матери.
Каждое утро он читал в газетах те страницы, где писали о финансах, а вечером только ради этого покупались «Ле Деба», «Ле Тан» и биржевые бюллетени. После возвращения Одилона с войны г-н Пруст часто задерживал его допоздна, чтобы поговорить о курсе акций. Он очень ценил здравомыслие моего мужа и даже давал ему советы, а одно время настойчиво рекомендовал покупать акции «Шелл», предсказывая их повышение, что и оправдалось на самом деле. У него был счет в «Креди Индустриель», и он пользовался услугами финансового советника, Лионеля Озера, жившего в районе Обсерватории. Но он никогда с ним не встречался, а только писал письма. Даже если и правда, что он многим говорил о своем «разорении», тем не менее я никогда не видела, чтобы ему не хватало денег, кроме как в Кабуре, когда банки бежали в Бордо. Думаю, что все его жалобы были лишь еще одной уловкой для оправдания своего уединения и отдаления от светской жизни. Только один раз он потерял большую по тем временам сумму — тысячу восемьсот франков, — играя на бирже. Это случилось еще до войны, и было отчего разволноваться. Именно по этому поводу он вспоминал:
— Папа предсказывал, что я умру на соломе; кажется, он был прав.
Все-таки г-н Пруст лишь подсмеивался над этими словами, а мне никогда не говорил, что «разорился». Но он был очень зол на того банкира, который втравил его в эту биржевую аферу:
— Просто поразительный кретин, я так и сказал ему.
Но, полагаю, это было сказано в письме. Точно так же, если он за три года до смерти и продал часть мебели, то отнюдь не из-за стесненных обстоятельств, а просто не знал, что делать со всеми этими вещами, когда мы уезжали с бульвара Османн. Более того, он даже хотел отдать вырученные деньги своей старинной приятельнице госпоже Шейкевич, чтобы помочь ей в трудную минуту.
к примеру, записывал все поездки у себя в книжечке, но никогда сам не предъявлял ее — просто г-н Пруст время от времени спрашивал его о накопившейся сумме, чтобы рассчитаться с ним, не задавая лишних вопросов.
Мне он иногда не платил по три-четыре месяца мои сто франков — тысячу с чем-то на нынешние деньги. Из них я еще оплачивала расходы по дому, которые, конечно, возмещались при представлении счетов. Впрочем, сам счета он никогда не проверял, а сантимы всегда округлял до франков.
Только один раз он заметил:
— Вы не находите, Селеста, что кофе с молоком — это дорогое удовольствие?
Поскольку я ставила в счета скорее меньше истраченного, чем больше, то и ответила ему:
— Вы хотите сказать, сударь, что я записывала то, чего не покупала?
— Ну-ну, Селеста, это просто шутка.
Очевидно, его интересовала моя реакция. Но больше ничего подобного не повторялось.
— а ведь он постепенно, мало-помалу, приучал меня к своим вкусам и потребностям, — устраивалось нечто вроде внезапных проверок.
Однажды — редкий случай — он входит в кухню, а я как раз кончала мыть кофейную посуду и уже вытирала чашку великолепной кухонной салфеткой. Видя это, он говорит:
— Дорогая Селеста, зачем вам эта салфетка? Ведь вода из крана чище.
— Сударь, салфетка чистейшая, прямо от прачки. А что, по-вашему, я должна делать? Подавать вам мокрую чашку?
— Хорошо, хорошо.
В другой раз, собирая посуду на поднос, я взяла стакан, захватив его пальцами изнутри.
— Селеста, нельзя так брать даже грязные стаканы.
Я вся покраснела и извинилась. Слышали бы вы, как строго он это сказал! Но зато потом, всякий раз видя у кого-нибудь такой жест, я испытывала неприятное чувство.
Теперь о простынях. Он никогда не спал на одних и тех же по два раза. В самом начале он наставлял меня:
— Когда я ухожу, пожалуйста, не забывайте открывать окна для проветривания.
В зависимости от погоды и сезона для этого всегда оговаривалась продолжительность. Возвратившись, он спрашивал:
— Все сделано, Селеста?
— Да, сударь, я открывала окна, как вы мне сказали.
— Знаю, я проезжал мимо и видел, что они уже закрыты. Значит, он специально приезжал на такси для проверки.
— Сударь, насколько я понимаю, доверие прекрасно сочетается с надзором. Он улыбнулся и ничего не ответил. Если г-н Пруст хотел досадить или обидеть, это было ужасно. Он не тратил много слов, но каждое уязвляло и обижало. Помню, ему что-то немедленно понадобилось, и я ответила:
— Сударь, это невозможно.
— Дорогая Селеста, такого слова просто не существует.
— И тем не менее меня учили ему, сударь.
— Это неправильно, вы должны усвоить, что «невозможно» — не французское выражение.
Однажды, совершив оплошность, я воскликнула:
— Ах, черт побери! Он строго посмотрел на меня:
— Селеста, вы забываетесь. И это уже больше не повторялось.
В другой раз у меня оказался слишком большой список Дел, и я забыла об одном поручении. Поскольку он следил буквально за всем, то сразу же сделал мне замечание. Рассердившись, я сказала ему:
— Сударь, я просто в отчаянии, простите меня, но у меня не такая память, как у вас, я забыла.
— Дорогая Селеста, вы постоянно твердите, будто делаете все, чтобы угодить мне. Так вот, если делают с желанием, тогда ничего не забывают. Поймите, память, как и все остальное, можно развивать.
Меня так обидел его тон, что за всю последующую жизнь у него я ничего не забывала. И он так быстро приучил меня ко всему, что уже не приходилось делать мне упреки. Это стало гордостью моей жизни.
Но больше всего тиранство и недоверие касались телефона и записок; при его занятиях в этом заключалась вся жизнь, потому что от них зависели его выходы, необходимые для его работы, и вообще вся связь с внешним миром.
Когда я появилась на бульваре Османн, то не имела ни малейшего представления ни о телефоне, ни о том, как с ним обращаться. В квартире было несколько устройств с маленькими рычажками для переключения разговоров в ту или другую комнату и даже ответвление к консьержу, которое позволяло ему в течение дня принимать сообщения, а потом, когда просыпался г-н Пруст, передавать их наверх. Он научил меня пользоваться всем этим: сначала звонить самой, а потом и выслушивать звонки. Однажды вечером, уже проснувшись, он велел переключить рычажок в его комнате, дал мне нужный номер и сказал:
— Пожалуйста, возьмите аппарат и говорите.
Он стоял за моей спиной, а я дрожала как лист. Мое «Алло!» было столь невнятным, что г-н Пруст выхватил у меня трубку и стал говорить сам. Закончив, он повернулся ко мне:
— Вам нечего бояться, Селеста. Это очень просто. Вообразите, что разговариваете с кем-нибудь. Поняли? Теперь делайте, как я.
После этого он прочитал мне целый курс лекций о том, что нужно говорить: «Я имею честь разговаривать с г-ном графом де... г-ном X.? Или с госпожой Y.? И, конечно, при соответственных титулах, которые мне были указаны заранее. Мало-помалу и довольно быстро я освоилась со всем этим, несмотря на сохранявшийся еще страх. И скоро уже наизусть знала имена и номера телефонов всех близких знакомых г-на Пруста. Для этого я старалась тренировать свою память, как на то мне было указано в столь резкой форме. Кроме того, я вырезала небольшую картонку и записала всех друзей, чтобы проверять себя на случай сомнений. Когда надо было идти звонить в кафе на угол улиц Пепиньер и Анжу, я для большей уверенности справлялась по списку, чтобы не случилось каких-либо задержек. Г-н Пруст совершенно не переносил ожидания, да и сама я любила делать все быстро.
Поначалу он заставлял меня повторять сообщения, но скоро это стало ненужным. Я превратилась чуть ли не в магнитофон, и люди обманывались: «Алло! Это вы, Марсель? Как приятно!» Одна из его приятельниц даже упрекала его за то, что он позволял мне подделываться под его голос. Но, конечно, это происходило совершенно бессознательно. В некотором смысле этот голос всегда звучал внутри меня. Он передавал мне, что говорили его знакомые по этому поводу, и смеялся, как удачной шутке. Некоторые сердились, им не нравилось разговаривать не лично с ним самим: «Селеста, всегда эта Селеста! Каждый раз надо договариваться через эту вашу Селесту!» Для них он ссылался на свою болезнь, но от меня не скрывал, что это его забавляет. Впрочем, в большинстве случаев со мной разговаривали очень любезно, как и при разноске писем. Почти все обожали г-на Пруста, и даже одно слово от него казалось манной небесной, пусть хоть и через кого-то другого.
но вдруг замолкает, словно погружаясь в глубокое раздумье; потом столь же неожиданное пробуждение, за которым следует вопрос:
— Послушайте, Селеста, пока я еще не занялся делами, вы можете повторить ответ на мою записку?
Или:
— Дорогая Селеста, недавно мы говорили об одном предмете...
— О чем именно, сударь?
— Помните, я просил вас позвонить в «Галлимар», кажется, госпоже Лемарье... или г-ну Троншу?..
— Это была г-жа Лемарье, сударь.
— Ах, да, действительно так. Но сейчас я как-то не припомню, что вы должны были сказать ей. Вам не трудно повторить ее ответ?
При этом он не смотрел на меня — в разговоре редкий для него случай. Когда я ответила, г-н Пруст повернулся ко мне и сказал с милой улыбкой:
— Благодарю вас, именно так. И простите эту просьбу, я устал и ничего не мог толком вспомнить.
Но я точно знала, в чем дело. При всем доверии ко мне у него возникло подозрение. И он не успокоился до тех пор, пока я не повторила ему свой выученный урок.
совершенно естественно, ведь я слишком любила его, чтобы по-настоящему бояться.
На экземпляре «Пародий» он написал мне: «Королеве пародии... меньше властности, больше величия и мягкости...» Зато на подаренной фотографии наоборот: «Селесте от ненавистного тирана» или еще: «Селесте с любовью от старого Марселя».
Я говорила только то, что думала, больше ничего, и всегда знала свое место. В разговоре меня иногда увлекало негодование — как, например, по отношению к Ле Кюзиа. Он видел, что меня понесло, и говорил, имея в виду дом моих родителей:
— А-а, опять вода на вашу мельницу.
Когда я расстраивалась из-за его недовольства кофе или компотом, он старался сгладить неприятность:
— Дорогая Селеста, не принимайте слишком близко к сердцу. Я ведь только сказал, что, по-моему, это отрава, а на самом деле может быть совсем не так.
Видя, что я не одобряю его, то ли за чрезмерное переутомление или же за отношения с недостойным его человеком, г-н Пруст внимательно смотрел на меня прищуренным взглядом и прекращал разговор:
— Дайте мне хоть немного отдохнуть, Селеста, прошу вас.
— Хорошо, сударь, я только скажу и сразу уйду.
— Дорогая Селеста, мне нужно побыть одному, я устал. Уходя, я чувствовала, что он боится впасть в раздражительное состояние или сказать мне какую-нибудь неприятность, но через какое-то время он все равно позовет меня, когда кончит свои занятия. Или возвратится из гостей и скажет:
— Я сильно устал и не хотел ничего говорить, но все-таки нужно разобраться в этом деле.
И если уж он решит, что я не права (а мне ведь тоже не хотелось уступать), то за один раз нам не удавалось договориться, и он мог возвращаться к разговору два или три дня подряд, заканчивая одним и тем же: «Я устал, оставьте меня». Всегда как в его книгах: возвращение и еще раз возвращение к одному и тому же, всякий раз без объяснения, но в этом процессе постепенного продвижения суть дела каким-то образом, в конце концов, прояснялась, и, конечно же, хотя все как будто бы говорило против него, он, тем не менее, каким-то непостижимым образом всегда оказывался прав.
Однако г-н Пруст никогда демонстративно не подчеркивал свою победу, никогда не говорил: «Вот видите, Селеста, вы ошибались». Просто у него была такая особенная привычка — закрывать глаза, словно знак окончательного приговора, и после этого нежный взгляд, как бы в благодарность за понимание. Так же он закрывал глаза, когда его хвалили, если похвала казалась ему искренней.
— ведь он всегда чувствовал себя на грани приступа. А тиранство было связано с требованиями времени и работы.
Иногда он поддразнивал меня:
— Очень странно, Селеста, все говорят мне: «Как вам повезло, Марсель, иметь рядом такую приятную женщину!» Боже, если бы они только знали! Любой бурный водопад ничто по сравнению с вами.
Но тут же смягчался:
— Все мои друзья знают о вас, я им все рассказывал. И очень хорошо к вам относятся. Вот увидите...
Действительно, когда я носила письма, меня неизменно встречали с теплотой и предупредительностью, не как простого посыльного, а вспоминая о всем том хорошем, что рассказывал про меня г-н Пруст. Со мной разговаривали и о нем, и обо мне самой. Случалось, некоторые из его друзей даже приходили на кухню поболтать со мной минутку-другую.
Когда он посылал меня куда-нибудь, я, зная, как долго тянется для него ожидание, торопилась и никогда не отвлекалась в сторону, а возвратившись, сразу же докладывала ему. Завидев меня, он говорил:
— Боже, вы уже вернулись, Селеста? Как вы проворны! Ну, так что...
Помню, как однажды он уже совсем собрался идти в гости, но вдруг передумал, и мне надо было сообщить об этом. Я бегом спустилась в кафе, но ему так не терпелось, что впервые за все эти годы он вышел на балкон. Тогда у нас жила моя сестра Мари. Она пошла вслед за ним и показала вниз на улицу:
— А вот и Селеста уже возвращается.
— Не может быть, так быстро!
Когда я, задыхающаяся, вернулась, его лицо сияло от удовольствия и благодарности.
— Вы только посмотрите, Мари! Она не ходит, а летает! И его неповторимая улыбка более чем вознаградила мои старания. Случалось, когда я входила к нему после полудня с кофе, он вдруг говорил:
— Бог мой, как вы сегодня красивы, Селеста!
— Вы шутите, сударь.
— Совсем нет. Вы похожи на леди Грей. И он объяснил, что речь идет о знаменитой английской красавице. Как мне рассказывали, то же самое г-н Пруст говорил и своим знакомым.
Помню еще, что к свадьбе моей племянницы я сшила себе желтое шелковое платье с черными кружевами и купила для него по совету г-на Пруста боа. Кроме того, был сооружен капор на желтой, как у платья, подкладке и с черным верхом, отделанным перьями. Узнав об этом г-н Пруст сказал:
— Главное, не забудьте показаться мне, когда наденете это платье. Он заставил меня повернуться во все стороны и похвалил:
— Вы очень хороши, дорогая Селеста, и у вас превосходный вкус.
Если у меня бывали какие-то неприятности, я не хотела показывать, но все равно скрыть это никак не удавалось. Он сразу же спрашивал:
— Селеста, что с вами сегодня?
— Ничего, сударь.
— Да нет же, вы чем-то озабочены.
— Клянусь, совсем ничего.
— Ладно, ладно, я знаю. Вы беспокоитесь о здоровье мужа. Не волнуйтесь, я с ним поговорю.
Микроскоп его наблюдательности действовал безупречно и беспрерывно. Он никогда не ошибался и каждый раз находил нужное слово успокоения.
— Ах, сударь, — говорила я ему, — если бы все тираны были такими же, мир стал бы райской обителью.