XXV
ЭТОТ ГОСПОДИН ЖИД С ЕГО ЗАМАШКАМИ ФАЛЬШИВОГО МОНАХА
Точно так же, как и со своим единственным издателем, с которым при идеальной вежливости г-н Пруст поддерживал лишь деловые отношения, так и в литературных кругах он, за исключением светских встреч, отнюдь не стремился к близким знакомствам. Среди имен, упоминавшихся в наших ночных беседах, их оказывается не так уж и много. Скорее всего он понимал не только суетность этой среды, но и необходимость для его труда уединенной жизни, чему способствовали и неизбежные с течением времени потери.
Если, например, он любил писателя Даниеля Галеви, своего сверстника, то, конечно, благодаря памяти о битвах дрейфусаров и их общей привязанности к госпоже Строе, которая была сестрой Галеви. К тому же он был историком широчайшей культуры и занимался изучением того самого общества, упадок которого описал в своих романах г-н Пруст. По тому, как он говорил об эрудиции Галеви, г-н Пруст, несомненно, извлекал из бесед с ним очень многое.
Среди других имен вспоминаю поэта Фернана Грега, товарища его молодости, когда они выпускали скромное литературное обозрение.
— Но, конечно, продлилось это совсем недолго. Всего восемь номеров. Мы назвали его «Пир». И скончалось оно отнюдь не из-за недостатка идей, они были даже в избытке. Скорее всего, от несварения. Также упоминался Рене Бойлев, которого когда-то он весьма почитал, но потом охладел, как и ко многим другим. Иногда г-н Пруст говорил о Поле Бурже, но с некоторым пренебрежением:
Он хочет показать сразу все, это мне не нравится.
В мое время г-н Пруст переписывался с Полем Клоделем — помню, что сестра Мари носила ему письма. Но большой симпатии к нему все-таки не было.
— Я недостаточно благочестив для этих людей, — говорил он.
Почти так же относился г-н Пруст и к Франсуа Мориаку, хотя значительно теплее, и всегда говорил, что с самого начала высоко оценил его.
— Но по мне он слишком набожен, и я чувствую чуть ли не порицание с его стороны. Он как будто бы сдерживает свои порывы обратить меня в свою веру.
Они чаще обменивались письмами, чем виделись друг с другом, хотя их отношения были по-настоящему дружественными. Вспоминаю волнение Мориака, когда его сын Клод женился на внучатой племяннице г-на Пруста, уже после его смерти. Я поехала на торжество. Он обнял меня и сказал своим знаменитым голосом: «Ах, Селеста, как я счастлив наконец-то познакомиться с вами!»
Несомненно, в большей степени г-на Пруста привлекали молодые писатели или те из его поколения, по сравнению с которыми он был старше на десять-пятнадцать лет, потому что они лучше воспринимали его книги, чем сверстники.
Именно поэтому самыми близкими к нему за последние восемь лет были такие люди, как Жак де Лакретель, Поль Моран и Жан Луи Водойе, а одно время даже Жан Кокто, который, желая любой ценой прослыть оригиналом, забавлял его своим шутовством и всяческими небылицами.
Помню и Жана Жироду. Г-н Пруст редко с ним виделся из-за недостатка времени, но очень ему симпатизировал, а Жироду отвечал на это бесконечным восхищением. Однажды г-н Пруст приехал с ним после вечера у Жанны Гюго, тогда уже разошедшейся с Леоном Доде. Очень хорошо помню его: высокий, тощий, несколько сутуловатый, с мягким и умным взглядом. Это было на улице Гамелен, уже в последние годы. Помню, как я рассмешила г-на Пруста, когда он сказал, что Жироду лимузенец, воскликнув: «Да ведь там родилась г-жа Шевалье!» — кухарка доктора Гагэ, моя единственная приятельница на бульваре Османн. «Я вставлю это в книгу», — сказал г-н Пруст и действительно так и сделал.
Но среди всех этих людей, которые тяготели к г-ну Прусту значительно больше, чем он к ним, следует остановиться на Андре Жиде, прежде всего как на единственном виновнике отказа Галлимара от «Свана»; уже потом, после смерти г-на Пруста, появились измышления о каком-то родстве духа и отношений между ними. Эти вымыслы исходили от самого Андре Жида и развивались в его писаниях — возможно, из желания сгладить свою ошибку в глазах публики.
Но в любом случае я могу подтвердить, что г-н Пруст не любил и не уважал Жида. И совсем не из-за отказа от «Сванов» — у него было достаточно и благородства, и терпимости к человеческим слабостям. Но он не одобрял ни его мировоззрение, ни его труды, хотя в какой-то степени ему нравился стиль и сам талант этого писателя.
Например, по поводу « Подземелий Ватикана» г-н Пруст говорил: «Это совсем недурно». Однако, что касается всего остального:
— Он хотел вовлечь меня в свой клан, не видя ничего, кроме своих идей, абсолютно чуждых мне. Ведь я-то никакой не «Имморалист»!
У них не было ничего общего. По мнению г-на Пруста, Жида связывало с ним только то, что, обжегшись на «Сване», он стал посмешищем в глазах своих друзей, и ему просто хотелось отыграться.
Как я уже говорила, после публикации «Свана» в 1913 году у «Грассе» и появления первых хвалебных статей, люди из «Нового Французского Обозрения» стали переманивать г-на Пруста — Ривьер, Копо, Жид, все без исключения. В искренности первого у него не было ни малейших сомнений. Антуан Бибеско, знавший все сплетни и пересуды, сразу же донес ему о том, как взорвался Ривьер на совете «НРФ» и как, ничего не зная про бечевку Никола, открыто обвинил Жида за то, что тот, даже не читая, возвратил рукопись. Но искренность писем Копо и особенно Жида ставилась под большое сомнение.
«Вот уже несколько дней, как я не расстаюсь с вашей книгой и буквально переполнен восторгом...»
Да и было над чем смеяться: издательство «Фаскёль» вслед за Галлимаром тоже вдруг проснулось и предлагало себя для следующих книг.
Наконец, в 1916 году, заставив всех томиться целых два года, г-н Пруст решил, что уже наступил нужный момент заключить свой мир, на своих условиях с «Новым Французским Обозрением». Это и было сказано в его письме к Андре Жиду, как члену совета, после чего сей последний незамедлительно приполз на животе с покаянным визитом.
Я прекрасно помню всю эту историю и даже тот день, потому что сама участвовала в ней, 25 февраля 1916 года, через два года после письма самого Жида, в котором он признавал себя «ответственным» за отказ от «Свана» и заявлял о своих восторгах перед этой книгой.
— Селеста, я написал г-ну Андре Жиду о своем согласии на мир, раз уж ему кажется, что я сержусь на него. Возьмите такси и отвезите это письмо, но только в собственные руки. Адрес на конверте: вилла Монморанси. Это где-то в Отейле, XIV-й округ. Найти не очень легко, но шофер должен знать.
Ладно, я отправляюсь. Приехав, вижу узкую маленькую дверь. Звоню. Открывает женщина с лампой в руке. Шла война, и, наверно, тогда отключили электричество. На женщине длинное темное платье, совсем простое. Помню, меня поразило и это платье, и выражение глубокой печали на ее лице. И еще я подумала: «Как странно, ведь она похожа на крестьянку».
— Что вам угодно? — спросила женщина, поднимая лампу, чтобы рассмотреть меня.
— Могу ли я передать это письмо лично г-ну Жиду?
— От кого оно?
Я назвала имя.
— Подождите минуту, я предупрежу г-на Жида.
Она не представилась (быть может, это была горничная) и, поднявшись по сумрачной лестнице, исчезла где-то наверху.
Жид сразу же спустился ко мне, взял письмо и спросил, нужен ли ответ. Я сказала, что да, и он предложил мне сесть и подождать, пока прочтет послание г-на Пруста. Я все время рассматривала его. На нем была накидка из грубой шерстяной ткани. Взгляд и все лицо показались мне какими-то неопределенно-неприятными своим видом фальшивой или, скорее, натянутой искренности. А в остальном он был очень даже любезен.
И едва я успела доложить обо всем г-ну Прусту, как он уже явился. Всякий раз, когда мне приходилось относить письма, я должна была давать не только подробный отчет о том, что при этом говорилось, но еще и обо всем увиденном.
Помню, в тот день он был особенно любопытен и дотошно расспрашивал меня.
— Хорошо, а теперь опишите мне, что это за вилла Монморанси. Я рассказала про узкую дверь, лестницу, темноту.
— И кто вас встретил? Я описала «крестьянку», и он с печальным видом покачал головой:
— Ах, Селеста, ведь это была бедная г-жа Жид. А как вам показался сам г-н?
— Он был очень любезен. Но, не знаю уж, как и сказать... Все-таки что-то в нем мне не понравилось.
— Но почему, Селеста, вы же должны знать.
— Увидев его, я уже не удивляюсь, что он отказался от вашей рукописи, даже не читая. Он именно таков с этим видом фальшивого монаха, из тех, которые выставляют напоказ свою набожность.
Г-н Пруст смеялся как сумасшедший, а это случалось с ним очень редко.
— приехал г-н Жид. Помню, совсем рано вечером — часов в шесть или семь. Я пошла открывать. Он был без шляпы и все в той же шерстяной накидке. Проведя его в малую гостиную, я доложила:
— Фальшивый монах уже здесь.
Он вошел к г-ну Прусту, который, как всегда, лежал в постели. Жид так и был в своей накидке; придерживая ее согнутой рукой, он остановился у камина, и я бесшумно удалилась. Вскоре г-н Пруст снова позвал меня, не помню уж зачем. Жид своим глубоким, резонирующим, — как тогда называли, бронзовым, — голосом говорил:
— Да, г-н Пруст... да, я согласен... это самая большая ошибка в моей жизни...
Очевидно, речь шла все о том же возвращении рукописи.
— впрочем не очень долгое — время.
После его ухода г-н Пруст позвал меня. Он улыбался и чувствовал себя победителем. Еще во время их разговора я заметила то самое движение век, открывавших и закрывавших его испытующий взгляд с выражением удовлетворения от собственной подтвердившейся правоты. На этот раз смысл был ясен: «Каков ты ни есть, но я все-таки поймал тебя».
Г-н Пруст рассказывал мне, что Жид принес свою безоговорочную повинную, а сам он в ответ не умолчал о том, что думает по поводу измышленного предлога, когда упоминались «светские бездельники».
— Сударь, весьма похвально признаваться в самой большой ошибке, но что он сказал о вскрытии пакета?
— Конечно, даже не развязывал! Но теперь это не важно. А потом, ведь ошибки вообще свойственны человеку. Но при всем том вы совершенно правы — вид у него действительно фальшивый.
«фальшивый монах» так и сохранилось в наших разговорах, а иногда нам случалось даже передразнивать его.
Думаю, что Андре Жид был настолько ослеплен собственными идеями и пристрастиями, так пропитан собой, что, несмотря на свою показную скромность, хотел использовать книги г-на Пруста для подкрепления этих идей и пристрастий, особенно те места в «Поисках потерянного времени», где показаны нравы и пороки персонажей романа. Возможно, под его влиянием многие читатели и сконцентрировались именно на этом — в частности, на Шарлюсе, — посчитав, что здесь заключается самая суть книги.
Ну, пусть они и думают, как им угодно. Я вовсе не собираюсь оправдывать г-на Пруста, да и в чем, собственно говоря? Кем бы кому он ни казался, он был свободным человеком. Добавлю только: сводить весь труд г-на Пруста лишь к одной этой стороне — значит незаслуженно суживать его и совершенно не понимать гениальность автора. Будь оно так, ничего не получилось бы из задуманного им собора, в который вступают читатели всего мира.
Жид где-то написал о заметках, сделанных им после двух визитов к г-ну Прусту, происшедших будто бы в мае 1921 года и, следовательно, на улице Гамелен. Как ни странно, но у меня не сохранилось ни малейших воспоминаний о его втором посещении, хотя я прекрасно помню уже немногочисленных тогда гостей, которых мне же и приходилось встречать. Еще более удивительно его утверждение о том, что г-н Пруст послал за ним Одилона и к тому же показался ему сильно растолстевшим, да еще дрожащим от холода в перетопленной комнате.
Может быть, в самое последнее время у г-на Пруста и была некоторая отечность, но только одному Жиду пришло в голову называть его «растолстевшим». Что касается «перетопленной» комнаты, то, по правде говоря, у нас на улице Гамелен вообще не топили. Дальше я объясню, что мы там просто замерзали.
«уранизме» со взглядами г-на Пруста. Совершенно ясно помню один случай, который хочу предложить на суд и скептиков, и почитателей и который, на мой взгляд, по своему значению весьма показателен.
Дело было в конце дня, когда г-н Пруст, как всегда, после кофе просматривал почту. Пришло письмо от Андре Жида, который рекомендовал ему какого-то молодого человека и просил чем-нибудь помочь ему. Прочтя письмо, г-н Пруст объяснил мне, в чем дело, и добавил:
— Я такой благотворительностью не занимаюсь.
— Надеюсь, когда-нибудь поймут, что именно Андре Жид принес самый большой вред нашей молодежи.
— Как это печально... очень печально...