IX
ЧЕРНЫЕ НОЧИ ПАРИЖА
Несомненно, война намного упростила наши отношения с г-ном Прустом, точно так же как способствовала и коренной перемене его жизни в сторону уединения, разбросав многих прежних друзей. Если бы не война, хоть он и не забывал бы о деле всей жизни, я думаю, все-таки не смог бы отказаться от искушения бывать в своем круге. Но праздники, приемы и званые обеды закончились. Загородные дома всех светских дам закрылись, а иногда стали военными госпиталями. В самом Париже было уже неприлично принимать в салонах, как прежде, не говоря о возникших затруднениях с прислугой. Поэтому многие вместе со своими юными дочерьми обратились к патриотической деятельности на благо раненых и надели форму сестер милосердия. Что касается мужчин, которые в мирное время вращались вокруг этого светского соцветия, почти все они были в армии. Жизнь утратила свой блеск, оставив лишь тревоги и траур.
Брат г-на Пруста находился в качестве хирурга на передовой в Вердене, где организовал первый фронтовой операционный блок. Однажды снаряд разорвался прямо там, где он оперировал раненых, и за храбрость его произвели в капитаны, чем г-н Пруст очень гордился, хотя сильно боялся, как бы с братом чего не случилось.
Смертельной опасности подвергались теперь все те, с кем он в молодости разделял радости жизни. Больше других г-н Пруст издавна любил композитора Рейнальдо Ана, который благодаря родственникам мог бы остаться в тылу, но сам просился на фронт; он писал, что сочинил среди разрывов и свиста пуль песню для своего пехотного полка, и солдаты охотно поют ее. Г-н Пруст очень беспокоился за него, как и за всех других.
— Вот видите, Селеста, — говорил он мне, показывая их письма, — на них сыплются пули, а я сижу здесь.
Во второе лето войны погиб один из его кузенов, а еще до этого двое близких друзей, которые послужили ему как бы зеркалами для героя его романа, кавалера де Сен-Лупа. Первым погиб в конце 1914 года граф Бертран де Фенелон. Сначала г-н Пруст надеялся, что он попал в плен, и напряженно следил за всеми поисками; только в марте 1915-го по найденным документам и фотографиям удостоверились в его смерти. Он узнал об этом из газет и очень горевал.
Другой его близкий приятель, Гастон де Кэллаве, погиб не от пули — в могилу его свела несчастная любовь, но не в этом дело. Среди потока похоронных извещений для г-на Пруста это было еще одним ударом, обрекшим его на тягостные воспоминания.
Но хотя в Париже и прекратились светские приемы, тем не менее оставалось еще немало людей, с которыми при желании можно было видеться, например, в светских ресторанах. Тем более что уже много говорили о его вышедшей книге, и появились новые знакомства, а когда г-н Пруст хотел куда-нибудь пойти, его не останавливало ни позднее время, ни какие другие обстоятельства.
Я понимаю, как будут восприняты мои слова о том, что для этого требовалась некоторая смелость. Кажется, что было такого особенного по сравнению с опасностями для солдат на фронте? И все же я вспоминаю один случай из того времени, когда немцы начали бомбить Париж и по ночам город погружался в абсолютную темноту.
Однажды г-н Пруст собрался к поэту Франсису Жамму, который одним из первых похвалил его книгу «В сторону Свана»[3]. Жамм жил довольно далеко, у площади Инвалидов. Поскольку мой муж был на фронте, г-н Пруст уже не располагал «своим» такси, и я пошла найти для него машину; в темное время сделать это оказалось не так-то легко, а пока я занималась поисками, он еще и нервничал, ожидая меня в квартире. Но еще до его возвращения началась вдруг стрельба по воздуху, то ли против цеппелинов, то ли против аэропланов. Я сильно испугалась и страшно за него беспокоилась, как он сможет возвратиться домой.
Спустившись в подвал — второй и последний раз — я вдруг услышала звонок у парадной двери и сразу же побежала по черной лестнице в квартиру, чтобы успеть встретить его. Он вышел из лифта спокойный, улыбающийся и очень довольный.
— Ну, что, Селеста, вы меня ждете? Но все-таки вам лучше сейчас же спуститься в подвал. Будьте добры.
Я стала возражать, что мне это совершенно ни к чему, тем более и он не спустится из-за дурного воздуха и пыли. Но он настаивал, и пришлось идти в подвал. Там уже были консьерж Антуан и его жена, дрожавшие от страха, и я подумала: «Если уж в нас попадет, то все равно где, и лучше задыхаться наверху, чем внизу». Когда я поднялась в квартиру и высказала ему это, он только рассмеялся, а я стала убирать снятую им одежду — шубу, перчатки... но, дойдя до шляпы, невольно вскрикнула: на ее полях было полно маленьких железных кусочков, упавших с неба от стрельбы по воздуху. Я сказала ему:
— Сударь, посмотрите, сколько набралось железа! Значит, вы не ехали на такси? Неужели вам не страшно?
— Нет. А чего бояться, Селеста? Да и само зрелище было очень красиво.
И он стал описывать свет прожекторов и разрывы снарядов, отражавшиеся в Сене. Потом рассказал, что провел приятный вечер у Франсиса Жамма. Потом встретил Тристана Бернара, который немало его позабавил, а под конец, рассудив, что в такую ночь все равно не найти такси, отправился домой пешком.
Это было настолько не похоже на него, что я спросила:
— Как же вы решились, сударь, и как вам удалось отыскать дорогу?
Он улыбнулся.
— Вашими молитвами Господь послал мне ангела-хранителя как раз на площади Согласия.
И рассказал, что площадь была совершенно пустынна и совершено темная, но к нему подошел какой-то человек.
— Может быть, он уже шел за мной и заметил мою неуверенность, потому что путь освещался только разрывами снарядов. И он сказал мне: «Похоже, вы сбились с пути? Хотите, я провожу вас? Вам куда?» Я назвал бульвар Османн, и мы отправились, продолжая разговаривать. Он спросил, что я делаю посреди ночи, и я объяснил, что был в гостях у приятеля. Мы прошли по улице Буасси д'Англа до отеля «Крийон» и бульвара Малерб. Там он помог мне перейти на другую сторону и распрощался.
Здесь г-н Пруст прервал свой рассказ и, внимательно посмотрев на меня своим острым взглядом, продолжал:
— И, знаете, Селеста, если уж все рассказывать... похоже, это был просто бандит. Я сразу понял, но не показывал вида до того самого момента, когда мы сталирасставаться. Поблагодарив его, я сказал: «Позвольте спросить вас, а почему вы на меня не напали?» Вот буквально его слова: «Что вы, сударь! На такого человека...»
Он был очень горд этим.
В его отношении ко мне тогда было какое-то странное противоречие. С одной стороны, заботливость, когда он настаивал, чтобы я пряталась в подвал во время налетов. Он говорил:
— Я вам велю, идите туда, Селеста, ведь, случись что, это будет на моей совести перед вашим мужем, которому я обещал беречь вас. Неужели вам не приходило в голову, если мы загоримся от бомбы, то сгорим с этой пробкой, как факел?
А когда я возражала, что не хочу спускаться в эту дыру и уж лучше поджарюсь вместе с ним, он мягко отвечал:
— Ну, я тут не в счет, я совсем болен, да и все мои труды будут уничтожены. А вы еще молоды.
И в то же время у него не было чувства опасности, и ему казалось вполне естественным посылать меня среди ночи на затемненные улицы, не думая, что я все-таки женщина.
Но и саму меня это не удивляло. С ним я была настолько спокойна, что ни о чем не задумывалась. Да и потом, разве я знала жизнь? Уехав из своей деревни, я сначала почти и носа никуда не высовывала, а потом все мое существование проходило в квартире на бульваре Османн. Да и там я лишь начинала набираться опыта. Один только г-н Пруст и учил меня пониманию жизни, и моя наивность очень забавляла его. К примеру, когда он ночью посылал меня за чем-нибудь, я почти каждый раз встречала на улице Тронше толстую негритянку, которая прохаживалась взад-вперед с ручной сумочкой. И как-то раз я спросила у г-на Пруста:
— Подумайте, сударь, и что она делает в этой темнотище? При ней нет даже маленькой собачонки.
— Ну, Селеста, вы же знаете... Эта женщина из тех, кто зарабатывает на жизнь такими прогулками.
Редко случалось, чтобы он так смеялся. Но у него была совсем не обидная манера, и я стала тоже смеяться вместе с ним.
Так и продолжалась моя беготня по улицам посреди глубокой ночи, и это казалось мне совершенно естественным. Я даже не помню, чтобы уж очень боялась, — только однажды, у отеля «Терминус Сен-Лазар», за мной увязался какой-то мужчина и шел до конца улицы Пепиньер; вокруг не было даже кошки, и я, как заяц, юркнула в улицу Анжу. Когда я рассказывала об этом г-ну Прусту, у меня еще стучало сердце. Но он лишь заметил на это:
— Ну, у вас хватит силы постоять за себя.
Чаще всего я носила письма, поскольку он хотел быть уверен, что они дойдут уже утром. В зависимости от времени я опускала их на бульваре Малерб, или на большой почте около вокзала Сен-Лазар, или же у Биржи, где было открыто всю ночь, но туда я ездила на такси.
Иногда нужно было найти среди домашних книжных завалов какой-нибудь том, но, поскольку маленькая лампа почти не освещала комнату, а другого света не зажигали из опасения обеспокоить, мне никак не удавалось отыскать его, и тогда он хоть и нетерпеливо, но тихо говорил:
— Ладно, оставим это. Идите лучше в книжный магазин.
И я шла туда, на улицу Лаборд, между церковью Сен-Опостен и бульваром Османн. Хозяин, г-н Фонтен, старик в неизменной ермолке и белой блузе, обожал свое дело, Даже во время войны он не закрывал магазин до часу, а то и двух ночи. Я приходила и передавала ему заказ г-на Пруста. Чаще всего он отвечал:
— У меня есть вот это и вот это, но, к несчастью, нет нужной ему книги. Хотя именно эти, мне кажется, устроят его. Если нет, приносите их назад.
Иногда я уходила с несколькими книгами и передавала г-ну Прусту слова хозяина. Но все мои хождения оканчивались, как и во всем другом, одним и тем же:
— С ними я только потеряю время. Уберите их, Селеста.
Или я ходила среди глубокой ночи передавать письмо в собственные руки, и при этом многих мне приходилось поднимать с постели. Никогда не забуду один случай, который сильно насмешил г-на Пруста. Он восхищался квартетом молодых музыкантов «Пуле», услышанным в театре «Одеон», где за фортепиано был композитор Габриель Форе; но особенно поразил его виолончелист, по имени Массис. Возвратившись с концерта, он сказал мне:
— Я провел волшебный вечер, снова повидал Габриеля Форе, он чудесно сыграл одну свою вещицу. Но там было еще четверо молодых артистов, столь вы дающихся, что я попросил познакомить меня с ними.
Через некоторое время он написал молодому Массису, чтобы выразить свое восхищение, и пригласил его побывать на бульваре Османн. Естественно, Массис должен был получить это письмо без малейшего промедления, и я отправилась в путь.
Он жил очень далеко, на другом берегу Сены, где-то за Пантеоном. Я доехала туда на такси, но совершенно не понимала, куда попала; у меня не было ни фонарика, ни даже спичек, я совершенно не представляла себе, сколько времени — полночь или уже два часа. К счастью, в этой кромешной тьме я наткнулась на полицейского и попросила его:
— Пожалуйста, г-н полицейский, я в большом затруднении, мне нужен такой-то номер на такой-то улице, но, похоже, я заблудилась. Покажите мне дорогу. Может быть, вы даже проводите меня?
Он очень любезно довел меня до самой двери, и чтобы отблагодарить его, я вынула из кошелька пятифранковую монету и отдала ему. Разбудив консьержку, я узнала нужный мне этаж и поднялась по горбатой лестнице. Самого музыканта тоже пришлось поднимать с постели, но меня это нимало не смущало — ведь так велел сам г-н Пруст. Да и Массис тоже как будто не очень удивился.
Возвратившись на бульвар Османн, я рассказала г-ну Прусту, как удачно мне встретился полицейский, и как я его отблагодарила. Он громко расхохотался и все никак не мог остановиться. Впоследствии, уже через много лет, он чуть ли не всегда напутствовал меня, если я отправлялась «курьером»:
— И не забудьте, Селеста, пять франков для полицейского.
Война почти не переменила ритм и обыденное течение нашей жизни; для меня прибавилось только беспокойство о муже.
За пять лет Одилон приезжал в отпуск четыре или пять раз, известия от него приходили очень редко. Первый отпуск был в 1915 году, почти через год после ухода. Незадолго до этого я получила из-под Амьена почтовую карточку, где он был снят с бородой, что совсем не показалось мне красивым. И вдруг — прошло всего несколько недель — он является самолично с этой самой бородой. Я и сейчас еще вижу его! На нем были большие солдатские ботинки со шнурками, и когда я открыла ему дверь на кухню, он, увидев чистый пол, не решался войти. А меня просто гипнотизировала его борода. Радостная, я побежала к г-ну Прусту, но не придумала ничего лучшего, как сказать:
— Сударь, если б вы видели Одилона!.. Он с бородой... какой ужас! Г-н Пруст посмеялся, по своему обыкновению, но был очень доволен:
— Ну, так пусть он сейчас же идет ко мне.
Они поговорили, г-н Пруст спрашивал его о здоровье и о войне, а потом, внимательно рассмотрев, осведомился, откуда взялась борода. Одилон объяснил, что было очень холодно, и от бритья трескалась кожа.
— И все-таки Селеста, пожалуй, права. Борода не очень-то красит вас.
Тогда мой муж решился сбрить это почетное украшение солдата-фронтовика.
десять дней. Он уже говорил, что у них ходят слухи о мире, и добавил: «Если бы так!..»
Но только после демобилизации проявилось все внимательное отношение к нему г-на Пруста. Муж вернулся больным и три месяца пролежал в военном госпитале, однако и потом у него случались прямо на улице ужасные головокружения, и ему буквально приходилось держаться за стены и фонари. К тому же на него страшно подействовала смерть любимого брата Жана, самого младшего, который собственным горбом сумел открыть свое дело — лавочку на углу улиц Виктуар и Лаффит. Когда он пропал на фронте, сам г-н Пруст просил Рейнальдо Ана навести о нем справки, но, увы, они лишь подтвердили его смерть. При объявлении войны Жан со слезами просил Одилона: «Пойдем вместе в пехоту и никогда не будем расставаться». Но у Одилона было уже свое назначение. И вот Жан убит на той самой роковой Шеман-де-Дам. Одилон так никогда и не смог примириться с этой потерей.
Сразу после демобилизации г-н Пруст чуть ли не за руку отвел его к своему брату Роберу и другим врачам. Больше того, он специально вызвал доктора Биза. Помню, как он сказал мне после его визита:
— Доктор Биз предписывает очень строгий режим. Мы обсудили с ним это.
Одилону нужно много молока и свежих овощей без соли. Однако наш милейший доктор предупредил меня: «Но он никогда не пойдет на это. Такие люди не слушают врачей и не соблюдают режим». Я ему ответила: «Ладно, посмотрим. Я возьмусь за Одилона, и он поверит мне».
время не всегда удается найти пюре.
— Мне очень приятно ваше серьезное отношение. И не беспокойтесь, я попрошу Селесту, чтобы для меня всегда было готовое пюре, и, когда вы будете возвращаться, вам не придется нарушать режим.
Так что по-своему он тоже был привязан к моему мужу. С годами Одилон стал для него доверенным человеком, а это совсем не мало, ведь прежде, чем сблизиться с кем-нибудь, г-н Пруст все перепроверял до последних мелочей. Он в конце концов полюбил Одилона за его преданность и мог вызвать его, так же как и меня, в любое время, и Одилон без слова приезжал на своем такси. Когда мы жили еще на Леваллуа, случалось, что муж спал, как глыба, очень усталый после поездок с другими клиентами, но все-таки вставал посреди ночи, если ему звонил г-н Пруст. Однажды, возвратившись через несколько часов после такого вызова, он рассказывал, что ехал буквально как лунатик.
Но, кроме преданности, у него было много других качеств, которые покорили сердце г-на Пруста, да и мое тоже.
Во-первых чрезвычайная деликатность и не меньшая сдержанность. Хотя мы были мужем и женой, он никогда не распространялся о г-не Прусте. Говорил только, что возил его туда-то и ждал столько-то часов и еще, быть может, о погоде. Но не больше. А ведь г-н Пруст сам рассказывал мне о своих поездках, и поэтому Одилон молчал со мной, конечно, не по его желанию.
среди торговцев). На мои жалобы г-н Пруст ответил так:
— Послушайте, Селеста, здесь не о чем даже говорить, а вернее, все это только к чести Одилона. Главное, помните одно: он превосходный человек и замечательный муж. У него есть такое качество, которое я ценю выше всего, — он никогда не солгал мне и, уверен, вам тоже.
А в другой раз, когда я опять пожаловалась ему, повторил:
— Но, милая Селеста, вы сами не понимаете своего счастья, вам достался лучший из мужей.
— Вы так думаете, сударь?
— Так ли я думаю? Даже более того, иногда даже удивляюсь, как он может переносить вас.
Я была уязвлена:
— Сударь, значит, вы слишком снисходительны ко мне! Но я очень хотела бы знать, а что же все-таки ему приходится переносить, ведь все делается, как он хочет!
— На что же тогда жаловаться? Значит, вы его действительно любите.
Он объяснил мне, как Одилон в одиночку пробивал себе дорогу в жизни. Оставшись четырнадцати лет от роду без родителей, он начал с мытья посуды в парижском бистро, но не выдержал, узнав, что его там кормят объедками. Потом, как и один из его братьев, был кучером фиакра, но, благодаря своей сообразительности понял, какую революцию принесет с собой автомобиль. Очень быстро он получил шоферскую лицензию с блестящей аттестацией и стал работать на такси то в Монако или Кабуре, то в самом Париже, в зависимости от сезона. Он служил в компании «Таксиметр Юн и к», созданной Ротшильдом под управлением Жака Бизе, однокашника г-на Пруста по лицею Кондорсе. Мать Жака Бизе, овдовев, вышла за г-на Строса, дальнего родственника Ротшильдов. Именно в Кабуре он и познакомился с г-ном Прустом.
г-н Пруст спросил у него, что он делает после возвращения с юга и Нормандского побережья.
— Работаю шофером в Париже.
— А не согласитесь ли вы подвозить и меня?
— С удовольствием.
Одилон дал ему телефон своей сестры, на углу улиц Фейдо и Монмартр. Так оно и началось, а вскоре их отношения стали по-настоящему доверительными и прервались только на время войны, но и то после мобилизации Одилона г-н Пруст взял себе в шоферы его старшего брата Эдмона, который был немного глуховат.
пуговица; она сказала ему: «Положи ее в кухне, я потом пришью, сейчас у меня что-то побаливает сердце». Утром он взял куртку с пришитой пуговицей, но в доме была какая-то необычная тишина. Он подумал, что матери надо выспаться, и стал собираться в школу, стараясь не шуметь. Потом ему пришло в голову, что она будет беспокоиться, если он уйдет, так и не сказав ни слова. Но она была уже остывшая на постели... Г-н Пруст всегда очень волновался, рассказывая об этом; он каждый раз вспоминал и о своей матери.
Когда кончилась война и Одилон нашел меня на бульваре Османн, то, не задумываясь, согласился поселиться там. Мы никогда не говорили о том, сколько мы здесь пробудем, и он уже не вспоминал о своем желании завести собственное дело. Теперь ему хотелось только сменить машину, да и то скорее из-за тщеславия ради г-на Пруста.
Стоит упомянуть, что в первые годы шоферам, как и кучерам, приходилось сидеть снаружи при любой погоде — под дождем, на солнцепеке и морозе. Со временем, когда машины сделались более комфортабельными, муж стал немного стесняться своего старого «Рено». Наконец, он сказал г-ну Прусту о своем намерении приобрести новую машину, более подходящую для того, чтобы останавливаться у отеля «Риц» или роскошных особняков.
— Нет, нет, Одилон, — ответил ему г-н Пруст. — Зачем это вам менять свою старую машину? Мне очень нравится ваше такси, оно такое удобное, и я уже давно привык к нему. Мне вовсе не нужно обращать на себя внимание.
Муж и не настаивал — он слишком любил г-на Пруста, чтобы огорчать его. И только уже в самом конце, когда старый «Рено» сделался такой древностью, что в нем-то г-н Пруст и привлекал внимание, Одилон решил все-таки приобрести как неожиданный сюрприз новую машину и заранее ничего не говорил даже мне. Но г-н Пруст не дожил до этого, а муж так и не попользовался своим новым прекрасным автомобилем. Мы еще не съехали с квартиры г-на Пруста, когда муж продал его с убытком для себя. Помню, что заплатил не то двадцать две, не то двадцать четыре тысячи, а уступил всего за восемнадцать, даже не задумываясь:
— Теперь, после него, — сказал он, — дело кончено. Ведь только он помогал мне терпеть других клиентов.
Примечания.
3. Традиционно неправильный перевод названия «Du côté de chez Swann», которое буквально означает: «Со стороны Сванов», где слово «сторона» употреблено в смысле семейных отношений — со стороны отца, матери и т. п. В данном случае, со стороны семейства Сванов. (См.: Французско-русский фразеологический словарь. М., 1963, С. 271-272, №№ 2439, 2484, 2488). Правильный перевод: «Сваны». (Примеч. переводчика).